• Что именно заставило Терезу «хладнокровно» рассматривать возможность раздельного проживания уже на ранней стадии супружества? Не внезапное ли (или, напротив, постепенное) осознание своей нелюбви к мужу? Что послужило непосредственным поводом к такому осознанию: быть может, она заметила, что муж флиртует с другими женщинами? Или заподозрила нечто большее, чем невинный флирт? И не потому ли отказалась от своих планов раздельного проживания, что так присоветовала ей матушка?
• Катрин и Жан Поцци были погодками; еще через двенадцать лет на свет появился Жак. Не свидетельствует ли это о внезапном потеплении в отношениях или об исполнении (пусть нечастом) четой Поцци супружеского долга (в конце-то концов, Тереза была примерной католичкой) на том этапе? Мы располагаем свидетельствами Катрин, которая вспоминает, как в возрасте одиннадцати лет забиралась в родительскую кровать и устраивалась между отцом и матерью. Несложно вычислить, что дело было в 1894 году, и предположить, что супруги постоянно спали вместе: Катрин не упустила бы случая отметить иное. Ее младший брат Жак родился в 1896 году. Допустим, мы склонны преуменьшать, а то и не замечать отдельные froideurs
[113] в счастливых, благополучных семьях, но точно так же оставляем без внимания (или не можем себе представить) редкие, а тем более нередкие tendresses
[114] в несчастливых, или сугубо номинальных, или высокопоставленных семьях.
• Правда ли, что гинекологи – классные любовники? Не спорю: подобную сентенцию скорее увидишь на автомобильном стикере. Быть может, в силу своего дневного рода занятий гинекологи более осведомлены и восприимчивы или же более стеснительны (как, впрочем, и их возлюбленные)? Прибегать к обобщениям, разумеется, было бы глупо. Но нельзя не заметить, что в своих научных статьях и лекциях Поцци всегда настаивает на создании комфортной, непринужденной обстановки для пациенток и на необходимости щадить их стыдливость. И когда Жан Лоррен язвительно повествует о «тонкостях наложения швов по методике доктора Поцци, не оставляющей никаких шрамов, способных оттолкнуть супруга или возлюбленного», это, согласитесь, дорогого стоит. Для самой женщины, естественно.
• Когда я рассказывал об этой книге своим приятельницам, реакция следовала незамедлительно: «А, про женщин и их гинекологов – это всем известно». Но на что это влияет и в каких пределах – вот существенный вопрос.
• Что, если бы Оскар Уайльд внял советам и без промедления сел на паром, не дожидаясь ареста? Может статься, он бы пустил корни в жизнерадостной французской ссылке, как разные мерзавцы и негодяи той эпохи. Глядишь, и здоровье бы сохранил, но, правда, не создал бы «Балладу Редингской тюрьмы».
• Найдется ли во французской литературе и публицистике той эпохи хоть одна героиня-англичанка, которой дозволено быть хорошенькой, грациозной, элегантной? Или герой-англичанин, которому дозволено быть скромным, душевным, веселым? Французскому композитору Эрику Сати приписывается такая острота: «Англичане – те же норманны, только подпорченные». Говорят, будущий король Эдуард VII одобрял и цитировал эту колкость.
• Чарльз Мейгс полагал, что врачи лишь в самом крайнем случае могут прибегать к бимануальному исследованию, «дабы не провоцировать у пациенток половую распущенность». Это гротескное эхо пуританской Америки выражало также мужскую тревогу, бытовавшую и в католической Франции. Там имел хождение набор советов для мужчин (полученный от других мужчин), сводившийся к тому, что жене опасно испытывать удовлетворение в постели: единожды открыв для себя сексуальное наслаждение, она непременно бросится изменять мужу. Как выразился некий Дж.-П. Дартиг, «привыкнув к супружеским наслаждениям, [женщины] незаметно скатываются до адюльтера». Комментаторы и советчики рекомендовали мужчине лишь самый незамысловатый и невоспламеняющий секс с женой. Ночные сорочки из плотной ткани оставляли открытыми только кисти рук и ступни, однако спереди, как было заведено мормонами, имели прорезь, чтобы при совокуплении плоть как можно меньше соприкасалась с плотью. Вот что пишет Эдвард Беренсон в своем исследовании дела Кайо: «Жену не полагалось рассматривать как объект полового влечения; считалось, что вожделение мужа для нее унизительно». Здесь так и веет мужским страхом перед идеей женской сексуальности.
Итак, мужчинам определенного круга внушалось, что жена нужна для приданого, для продолжения рода и обеспечения социального статуса, а для удовольствий нужна любовница (или проститутка). И коль скоро женщинам дозволялось так мало радостей, они, надо думать, зачастую бывали только счастливы избавить себя от равнодушного, добросовестного впрыскивания супружеской спермы, а некоторые даже охотно принимали ханжеский мужской довод о том, что мужчины – несчастные создания – это и есть слабый пол, а женщины не только сильнее, но и добродетельнее. Отдельные мужья, по-видимому, начинали более прилично вести себя по отношению к женам, когда испытывали угрызения совести или чувство облегчения (или просто допускались к телу). Не все мужья были скотами; не все жены были страдалицами.
Робер де Монтескью в своих мемуарах рассказывает, как в салоне некой баронессы познакомился с человеком, который впоследствии стал именитым профессором. Дружба их продлилась тридцать лет, и профессор наблюдал – как издалека, так и вблизи – за состоянием здоровья графа. «Я нередко ужинал в гостях у профессора еще при жизни его очаровательный жены, которую он так любил и впоследствии так горько оплакивал, невзирая на свои многочисленные похождения, подчас приобретавшие скандальную известность». Далее Монтескью рассуждает об этом кажущемся эмоциональном противоречии:
Мнение о том, что мужской адюльтер полностью исключает супружескую любовь, является – не побоюсь сказать в открытую – большим заблуждением; это две отдельные, но не взаимоисключающие области; мужчина не просит и не принимает от жены того, чего ожидает, требует или просит от любовницы: следовательно, в его жизни находится место для обеих, и если он не отказывается ни от одной, ни от другой, это еще не дает нам оснований ставить под сомнение его искренность.
Вот так-то: дома – миссионерский секс для продолжения рода, а вне дома – совсем другой (и подчас дорогой) секс: куда более горячий, низменный, волнующий. Это иллюстрация патриархальных взглядов: и волки сыты, и овцы целы. Графа де Монтескью мы вряд ли сочтем непревзойденным знатоком традиционных брачных уз. Но в то же время нам придется допустить, что давно почивший в бозе аноним-профессор действительно любил свою жену и скорбел о ее кончине, поскольку отрицанием этого факта мы только упростим ситуацию с целью осуждения участников.
И как в таком случае охарактеризовать отношения Самюэля и Терезы Поцци? Нам не дано узнать, что происходило у них под одеялом в первые недели, месяцы и пару лет брака, когда они еще были счастливы. Нам даже не дано узнать, там ли мы ищем ответ на вопрос: что пошло не так? Когда они, прожив вместе не один десяток лет, срывались на крик в присутствии слуг и детей, случалось ли это отчасти – или только – из-за секса? Ведь есть и другой непреодолимый барьер – деньги; а еще религия; а также теща, о которой уже все забыли. Не пригвоздить ли нам Поцци к позорному столбу по излюбленному британцами обвинению в двуличии? Но ведь он, похоже, был (достаточно) откровенен в своих мотивах и (достаточно) осмотрителен в поступках; но это не тянет на двуличие.
