Врачи, оперировавшие Гинара, нашли у него множественные стреляные раны желудка. Сделав лапаротомию, они зашили шесть отверстий в тонком кишечнике, а также наложили лигатуру на верхнюю правую ободочную артерию.
Администрация больницы установила, что доктор Гинар провел операцию безупречно и что пациент Эрреро практически здоров. А следовательно, его действия могут быть расценены только как совершенные лицом с неуравновешенной психикой.
Эрреро, в свою очередь, попросил направление к «вменяемому врачу», который с легкостью установит, что его «без нужды истерзали и покалечили».
Доктор Эм Гинар скончался 17 июня. Четырьмя днями позже его с почестями хоронили во дворе больницы Отель-Дьё, где было совершено покушение.
Естественно, среди присутствующих был Поцци.
Как и американская революция, французская революция узаконила право граждан на ношение оружия (а также право хранить дома до пяти килограммов пороха). И, как в Америке, необходимая поначалу мера, направленная на защиту республики от внешнего агрессора и от восстановления монархического гнета, трансформировалась во всеобщее гражданское право. Право, которое остается незыблемым даже после непредвиденных успехов в развитии оружейного дела.
В августе 1911 года, через два месяца после убийства Эма Гинара, на второй выездной сессии суда департамента Сена присяжные вручили председательствующему официальную петицию на имя министра юстиции. В ней содержался призыв ужесточить правила обращения с оружием. «В настоящее время ношение револьвера стало такой же обычной практикой для мужчин, женщин и молодежи, как ношение бумажника или связки ключей. Более того, ношение револьвера, который легко спрятать и легко использовать, сводит на нет такое понятие, как уважение к человеческой жизни». Присяжные требовали установить контроль за продажей и ношением оружия, а также за реализацией оружия, найденного на месте преступления.
Эта петиция была частью более широкой кампании того времени за контроль над оружием. Но все факторы, наблюдаемые нами и сегодня, замедляли решение вопроса: активность оружейного лобби, парламентские согласования, длящиеся только по инерции, нескончаемые дебаты об открытом ношении и так далее. Только в декабре 1916 года все это вылилось в какое-то подобие законопроекта для передачи в палату представителей. Но к этому времени массовые убийства вызывали куда большую озабоченность, нежели отдельные покушения, а в окопах вопрос открытого ношения вообще не стоял.
Сара Бернар однажды сказала: «Легенда всегда одерживает победу наперекор истории». Монтескью сам увидел, как это происходит, когда его прославленный предок обрел литературную жизнь под пером Александра Дюма-отца. В один прекрасный день граф открыл «Фигаро» – и в глаза ему бросился заголовок: «Д’Артаньян, главный герой „Трех мушкетеров“: существовал ли он в реальности?» Графу подумалось: «Неужели легенда способна так подгрызть историю?»
Конечно; а в его случае вымысел попросту сжевал биографию. На протяжении всей своей жизни он поневоле боролся с параллельными, выдуманными копиями самого себя: начиная от измышлений Гюисманса (1884), Жана Лоррена (1901), Эдмона Ростана с его пьесой «Шантеклер» (1910) и до Пруста (с 1913). Когда Монтескью на склоне лет взялся писать автобиографию, он обнаружил, что ему мешают обычные разнонаправленные конвенции этого жанра: говори правду, но не в ущерб развлекательности; вноси поправки в источники, написанные до тебя, но так, чтобы не выглядеть мелочным или склочным; не давай волю природному тщеславию, но показывай, сколь необычайна твоя жизнь… Однако за тремя томами «Стертых шагов» (опубликованными в 1923 году, через два года после его смерти) стояло куда более глубинное желание и решение: реабилитировать свою личность.
Задача была не из легких. Он знал, что его ждет. Сидя в зале на генеральной репетиции «Шантеклера» – бурлескной Ростановой басни с антропоморфным бестиарием, граф слышал, как зрители уподобляют его Павлину. На сцене, хлопоча вокруг Павлина, Цесарка кудахчет:
Маэстро дорогой! Мы вами не забыты!
Прошу вас, вот сюда: как желтый балдахин,
Подсолнечник вас ждет. Подсолнечник… Павлин…
Не правда ли: Бёрн-Джонс и прерафаэлиты?
[101]Это пародия на литературное суаре: Павлин, «нежданных прилагательных король», хвалится, что превысил Рёскина своим «бесценным даром». А дальше – едкая сатира на излюбленное графом напыщенное жонглирование словами:
Я Меценат, Петроний,
Поклонник красочных мелодий и симфоний,
Бесценных ценностей носитель и судья.
Милы эмали мне, и лунная камея,
И мягкий блеск камней, их мглу лелею, млея.
Для вкуса общего недаром избран я.
Отчасти, как признавал Монтескью, это была месть за разбросанные в его статьях язвительные намеки и карикатуры на Ростана и его свиту. Но Ростан, по крайней мере, когда-то водил с ним знакомство и узнал те черты, которые нынче высмеивал. А вот дез Эссент бросал на него тень уже четверть века, хотя Гюисманс видел Монтескью лишь однажды, уже после выхода своего романа «Наоборот», и не перемолвился с ним ни словом. Близкие к графу писатели во всеуслышанье заявляли об отсутствии какой бы то ни было связи между литературным героем и реальной личностью, но мигом разорвать прочную ассоциацию не получалось. В своих мемуарах «Стертые шаги» Монтескью задается вопросом: не его ли собственный «агрессивный нрав» тому виной? Он также предлагает считать себя не столько «прототипом» дез Эссента, сколько его «автором». Логика довольно рискованная.
Не остался в стороне и Пруст. В 1913 году, через двадцать лет после их первой встречи, Пруст опубликовал роман «В сторону Сванна». Между тем за истекшие годы он взял на заметку многие причуды графа, с жадностью заглотил его рассказы из жизни аристократов, познакомил с Леоном Делафоссом, превозносил на все лады, не раз приглашал на ужин, а повздорив, продолжал осыпать лестью. Как-то раз Пруст написал статью под комическим заголовком «О простоте мсье Монтескью», которую – вполне предсказуемо – не стала печатать ни одна газета. В 1919 году, когда вышел в свет роман «Под сенью дев, увенчанных цветами»
[102], Монтескью отличился той самой простотой: вооружившись персидским кинжалом с нефритовой рукоятью, он разрезал страницы четвертой и последней тени самого себя, которая, впрочем, тянулась за ним до гробовой доски и далее.
Кстати, двое других участников «странного трио» тоже бегло фигурируют в Прустовых «Поисках». Эдмон де Полиньяк появляется дважды, причем под своим именем: когда арендует замок князя N для нужд Байройтского фестиваля и когда красуется на переднем плане группового портрета Тиссо «Кружок рю Руайяль». Поцци, как принято считать, отдаленно напоминает образ доктора – впоследствии профессора – Коттара, который, впрочем, обнаруживает себя главным образом через посредство мадам Коттар: она ревностно исполняет семейный долг, но постоянно терпит измены мужа. Однако в глазах окружающих двойником Монтескью выступает прежде всего барон де Шарлюс.
