Видимо, лишь по чистому совпадению, без всякой задней мысли о «домашних менадах» Поцци, вернувшись в Париж и выступая с отчетным докладом в Медицинской академии, уделил особое внимание серотерапевтическому институту близ Сан-Паулу, где наблюдал за получением змеиного яда, и психиатрической лечебнице близ Буэнос-Айреса. В институте Бутантан он с увлечением смотрел, как бьются две змеи: «хорошая» (сама по себе неядовитая и невосприимчивая к укусам других змей) и «плохая». Причем не просто плохая, а одна из опаснейших – жарарака. Хорошая змея победила: если коротко, она просто сожрала плохую.
В Аргентине он посетил психоневрологический интернат «Открытая дверь», созданный по образцу одноименного шотландского учреждения, и увидел, что под воздействием бережного ухода и интенсивной трудотерапии почти все пациенты ведут себя максимально покладисто и удовлетворенно. Ни смирительные рубашки, ни другие средства фиксации там не использовались; если пациент проявлял тревожность, его переводили на постельный режим до полного успокоения. Трудотерапия включала садоводство и огородничество, изготовление кирпичей, столярные и кузнечные работы; больные выпекали хлеб, вязали метлы и тачали обувь. Эти виды деятельности, помимо всего прочего, обеспечивали финансовую эффективность учреждения. На Поцци произвел сильное впечатление директор интерната доктор Габред, который сказал ему: «Буйнопомешанные должны существовать только в спектаклях и романах. Буйными делает пациентов применяемое к ним насилие». Поцци завершил свое обращение к научному сообществу словами: «Друзья мои, если мне случится сойти с ума, прошу вас немедленно отправить меня в интернат „Открытая дверь“ к моему большому другу Габреду».
Пятнадцатилетняя Катрин Поцци занесла в свой дневник следующий обмен репликами:
«Мне больно».
«Где болит? Голова? Живот?»
(Другой боли для моих родителей не существует.)
«У меня болит душа». Это все, что мне удалось выдавить. Я бы и сама не смогла объяснить эту внезапную острую боль, которая пронзала меня насквозь.
У Катрин, как бы она ни демонстрировала свое превосходство, не было домашней монополии на боль. Расставание взрослых не принесло спокойствия ни родителям, ни детям. Достигнув совершеннолетия, Катрин вела мучительное, озлобленное, неудовлетворенное существование; куда в большей степени, чем Сара Бернар, она «не была создана для счастья». И если ее мать давно слышала за спиной голоса сплетников, судачивших насчет обманутой жены заядлого распутника, то на Катрин, которая впоследствии вошла в круг парижских интеллектуалов, выразительно кивали как на «женщину Валери». С мужем она рассталась; взялась за переводы Стефана Георге
[100], публиковала стихи, переписывалась с Райнером Марией Рильке. В своих политических взглядах она, вслед за предками по материнской линии, склонялась к монархизму и в 1915 году вступила в «Аксьон Франсез». Парламентскую демократию Катрин не принимала и считала реставрацию монархии единственным заслоном от французского большевизма – эта внутренняя угроза виделась ей более опасной, чем угроза внешняя, исходившая от Германии.
Всю свою оставшуюся жизнь она воевала с братом Жаном, главным образом из-за денег, собственности, наследства и доступа в Ла-Гроле. Жан (обескураженный, видимо, примером родителей) вступил в брак только после их смерти, когда ему стукнуло пятьдесят. В одной из своих самых последних дневниковых записей Катрин и похвалила, и унизила Жоржетту Калута, «восточную подругу жизни Жана, женушку-канарейку, типичную лицемерную щебетунью и обожательницу мужа».
Духовность Катрин не предполагала терпимости и великодушия. В 1932 году, после кончины Терезы, она писала:
Она всегда меня избегала, словно какая-то малолетняя бунтарка. В глубине души она и оставалась упрямой девчонкой. Такая слащавость, такая суетливость, такая гармоничная аура… и одновременно маленькая упрямица… Богиня, этакая безмятежная Юнона… и одновременно маленькая упрямица. Безупречная, спокойная, весомая манера держаться… и одновременно маленькая упрямица, которая хотела вновь увидеть свою ручную собачонку, хотела вновь увидеть Париж…
Все трое детей, каждый по-своему, чуждались родителей: Катрин углубилась в свое духовное и интеллектуальное превосходство; Жан, став дипломатом, отдалился физически; Жак пребывал в вечном психологическом замешательстве. Его, позднего сына, «чудо-ребенка», постигла самая жестокая и печальная судьба. Он стал еще одним «немым из Поцци» – за него и о нем говорили другие. Лет в девять или десять Жака с диагнозом «задержка умственного развития» отправили учиться в Англию, чтобы там его «приучили к послушанию», – как и следовало ожидать, эта затея с треском провалилась. При этом во время войны он служил в армии, а в двадцать пять лет начал работать посыльным. Катрин по отношению к нему беспощадна:
Младший брат, уродливый, нелепый, толстозадый, импотент, педераст, вечно озлоблен, а дружелюбен лишь по собственной прихоти, пошлый, отталкивающий. А что потом? Не собираюсь ли я обеспечить ему бессмертие? Жак – скотина, причем с самого детства, и больше мне добавить нечего.
Примерно в это время у него усилилась психическая нестабильность. Его одолевали галлюцинации, а также приступы жестокости, особенно в отношении Катрин. Паранойя достигла той стадии, когда его пришлось госпитализировать.
И вот она, карательная ирония судьбы: по оснащению и уходу французские психиатрические лечебницы близко не стояли к интернату «Открытая дверь», с которым Поцци ознакомился в окрестностях Буэнос-Айреса. Это были стационары закрытого типа, где по отношению к больным ежедневно применялись усмиряющие действия и средства фиксации. Жака определили сначала в Ванв, затем в Сен-Жермен, затем в Шато-де-Сюрень (где окончила свои дни дочь Виктора Гюго Адель). После смерти Терезы его законным опекуном стала Катрин. В 1933 году ее потрясло презрение лечащего врача, которому Жак сказал, что общается с марсианами; в этом случае она приняла сторону брата: «Если кто и тупой, так этот врач». В следующем году она скажет, что брата «на целый год доверили апатичным и алчным докторам, которые запретили посещения, запретили передачи». В конце концов ему все же разрешили получать «предметы одежды, духи, шоколадные конфеты – то, что он любит. В результате его буйство идет на убыль» (Как тут не вспомнить доктора Габреда, утверждавшего, что агрессия психически больных – это следствие механической фиксации.) Со временем Катрин перевела его в возглавляемую женщиной, доктором Репон, швейцарскую клинику, где он мог существовать «в условиях полусвободы». Больше нам ничего о нем не известно; по некоторым сведениям, умер он в середине XX века.
Тринадцатого июня 1911 года доктор Эм Гинар, заведующий хирургическим отделением парижской больницы Отель-Дьё, пересекая больничный двор, получил четыре пули: в паховую область и спину. Покушение совершил бывший пациент Луис-Хасьенто-Кандидо Эрреро, тридцативосьмилетний мужской портной из Барселоны, бывший пациент доктора Гинара. Отвечая на вопрос о мотиве своих действий, Эрреро сказал, что обратился в больницу с жалобой на свищ и просил сделать ему прижигание. Однако доктор Гинар не прислушался к просьбе больного и тут же отправил его на операционный стол. В результате хирургического вмешательства, заявил Эрреро, он стал инвалидом и утратил трудоспособность. Записавшись на прием к доктору Гинару, Эрреро изложил свои жалобы и обозвал врача мясником, но тот расхохотался ему в лицо. Вот тогда-то Эрреро и решил действовать.
