(Последнее – цитата из Бодлера.) Язвительность Лоррена образовала замкнутый круг. Долгое время он пытался возвыситься за счет Монтескью; граф попросту его игнорировал. Монтескью долго пытался возвыситься за счет Виннаретты; княгиня его попросту игнорировала. Теперь Лоррен сам выбрал мишенью Виннаретту, но и той оказалось не до него.
Через десять лет после смерти Полиньяка княгиня изящным жестом (американо) – франко-британской дружбы учредила в память Эдмона де Полиньяка премию его имени, предоставив Королевскому литературному обществу в Лондоне определять лауреатов (с присуждением им денежного вознаграждения в сумме ста фунтов стерлингов). Премия была направлена на поощрение не именитых, а молодых, подающих надежды авторов. Виннаретта поставила лишь одно условие: из числа соискателей не исключать женщин.
Возможно, никто их не исключал, но ни одна женщина так и не удостоилась этой премии. Первым лауреатом стал в 1911 году Уолтер де ла Мар; затем были Джон Мейсфилд (1912), Джеймс Стивенс (1913) и Ральф Ходжсон (1914). Малоимущие авторы поэтической прозы с большой благодарностью принимали сотню фунтов стерлингов. Стивенс отметил, что весть о награждении пришла к нему в тот момент, когда все его «совокупное имущество, видимое и движимое, составляли одна жена, двое младенцев, две кошки и пятнадцать шиллингов». Благосостоянием он определенно уступал Полиньяку, даже когда тот сидел в вязаной шапочке на рю Вашингтон и кутался в шаль. В год награждения Мейсфилда на сцене замаячил призрак Оскара Уайльда: лорд Альфред Дуглас заклеймил удостоенную премии поэму «Вечное милосердие» как «на девять десятых состоящую из отборной грязи». Но патронаж всегда подвержен колебаниям. В 1915 и 1916 годах княгиня, проживавшая в Париже, почему-то не перечислила средства Королевскому литературному обществу, после чего ее истовое, хотя и недолгое служение делу увековечения в британских литературных кругах имени князя себя исчерпало.
«Роман с ключом» явно притягателен для писателя: потешить себя злобствованием, подмигнуть, намекая на тайну, которая ни для кого уже не тайна, тщеславно поделиться с другими собственной осведомленностью. Но произведение такого жанра скрывает в себе подводные камни. В нем можно усмотреть кокетство и самолюбование; роман может стать причиной судебной тяжбы и даже дуэли; но главная опасность кроется в том, что оно несет на себе – как денди, как бабочка – отпечаток времени. А также отпечаток места. Ранний роман Жана Лоррена «Прокаженные» – это роман с ключом о его родном городе Фёкан, книга про «дождь, грязь и алчность». По слухам, каждый, кто жил в радиусе тридцати километров от означенного городка, узнавал всех главных героев, нелестно изображенных в этом произведении. Оборотная сторона такой характеристики подразумевает, что среди читателей, живших за пределами этого круга, мало кому были известны (или интересны) осмеянные лица. В роман «Господин де Фокас» при рассылке рецензентам была вложена рекламная листовка, объявляющая данное произведение «телефонным справочником всех великих парижских пороков и всех Femmes Damnées»
[92]. Здесь скрытым врагом романиста выступает скорее не география, а время. Что происходит, когда абонентов, перечисленных в телефонной книге, более нет в живых? Если для распознавания «кто есть кто» роман требует сносок, то это сравнимо с постановкой древнеримской пьесы, в которой каждая античная шутка требует объяснений.
Мы охотнее обращаемся к такому произведению, как «Наоборот», нежели к роману «Господин де Фокас», главным образом по той причине, что первая книга более необычна и более оригинальна; но еще и потому, что при всей спорности своей репутации «Наоборот» – это «на самом деле» повествование не только и не столько о Робере де Монтескью. Гюисманс исходит из нескольких подсмотренных деталей любовного треугольника графа, но далее сосредоточивается на своих привычных темах. Притом что Лоррен, близко знавший Монтескью, Полиньяков и многих других, мог предъявить им личные счеты, его роман становится заложником реальных исторических персонажей с их реальными судьбами. Вместе с тем это и роман с ключом, но в непривычном, более причудливом смысле: роман, отсылающий к более раннему роману, который, в свою очередь, заимствует некоторые сцены и темы из «Наоборот». Роман в романе с ключом? Роман с ключом в ключе?
Даже Эдмон де Гонкур, который близко знал Лоррена и хорошо к нему относился, не мог определить, чем объясняется такая его несдержанность в выражениях: злобой или полной бестактностью. (Первое, естественно, не исключает второго.) В том-то и суть одной из главных писательских трудностей – включения в собственную книгу какого-нибудь известного персонажа. Тебе подчас непонятны его мотивы, и ты уже начинаешь сомневаться: а понятны ли они ему самому? Всеобщий знакомец, он, похоже, со многими перессорился. От него исходит агрессия. Ему хочется быть и в гуще событий, и над схваткой. Его, по сути, отторгают, но он и сам не стремится к обществу. Он считает, что недооценен как писатель. Чувствует, что его скорее терпят, чем уважают. Видит в себе денди, но не может тягаться с Монтескью. Видит в себе романиста, но не может тягаться с Гюисмансом. Видит в себе поэта и драматурга, жаждет, чтобы его словами заговорила со сцены Сара Бернар, но слывет щелкопером. Он не знает меры, и, должно быть, в этой безудержности отчасти кроется его обаяние. Когда законы о защите чести и достоинства еще применялись не в полную силу, редакторы газет обожали его провокации. Не будет ли упрощением предположить, что Лоррена переполняло недовольство собой (а потому он давал волю своим мазохистским наклонностям и любил плетку)? Или подобное объяснение будет чересчур современным?
Трудно, конечно, понять, на чем основывалась его дружба с таким убежденным рационалистом, как доктор Поцци. Лоррен годами упражнялся в сатанизме и оккультизме. В плане своей ориентации эти двое мужчин стояли на противоположных концах спектра. Лоррен упивался сплетнями; Поцци был крайне осмотрителен в высказываниях. Противоположности сходятся? Думаю, это слишком банально. Оба слыли прекрасными собеседниками; но беседа имеет тенденцию угасать. Вероятно, сыграло свою роль то, что Поцци ни с кем не ссорился (за исключением родных) и крайне редко высказывал неодобрение другим (за тем же исключением). Лоррен, возможно, его забавлял. И каждый из двоих, скорее всего, радовался, что второй не принадлежит к его профессиональному кругу.
Что творилось у Лоррена в жизни, в голове и на сердце, установить непросто, и это можно показать на примере его отношений с Жанной Жакмен. Художница-пастелистка, поборница символизма и сатанизма, она дружила с Верленом, а жила с гравером по фамилии Лозе в коммуне художников-оккультистов близ Севра. Естественно, в нее влюблялись самые разные поэты. Жанна была слаба здоровьем, отчего, по бесцеремонному выражению Эдмона де Гонкура, «тело ее, лишенное внутренних женских органов, смахивало на выпотрошенную перед засолкой рыбу». По всей видимости, знакомство ее с Лорреном произошло в каком-то богемном кафе середины восьмидесятых годов XIX века. Привлеченный как ее искусством, так и оккультизмом, Лоррен написал глубокий очерк творчества Жанны, который в дальнейшем сослужил ей добрую службу.
