И тут он уловил в ее глазах знакомый блеск, напомнивший о давнем… Фима?
Он замер, не зная, что делать дальше. Молчание длилось недолго. Фима, продолжая насмешливо щуриться, кивнула на пустую кружку перед собой.
— Угостил бы пивком, а? Болею…
— Конечно, — поспешно согласился Асташев и отправился за пивом. Вернувшись с двумя кружками янтарного напитка, поставил кружки на столик, избегая смотреть на Фиму в упор.
— А ты изменился… — Фима отпила глоток, сдувая пену. — Приоделся и вообще… видным стал мужчиной…
— А как ты?.. — спросил он для приличия, прекрасно понимая, что ответ — налицо. И особых комментариев не требуется.
— Я помаленьку… сам видишь, — Фима усмехнулась, пьяно кося глазами. — Ты наших никого не видел?
— Нет.
— И то верно. Все почти мертвецы… В позапрошлом году Тонго под белочкой с пятого этажа сиганул… Привет родителям…
— А Стрекот? — Асташев притаил дыхание, как будто боялся спугнуть что-то…
— А эту мразь менты хлопнули… — Фима рассмеялась, обнажив редкие, как у старушки, зубы. — Он же вернулся… Отсидел лет пять… За грабеж… А то, что моего брата он… — она помолчала, глядя как-то оцепенело перед собой. — Этого так и не доказали…
Пиво она выпила быстро и глянула на Асташева призывно. Он мысленно решил, что даст ей денег и уйдет.
— А что, Сережа… пойдем, вспомним старое?..
Асташев молча уставился в кружку с остатками пива, как будто хотел разглядеть что-то на дне.
— Брезгуешь, да?.. — в голосе Фимы не было ненависти. Она просто уясняла для себя очевидный факт.
— Извини… я не могу… — он избегал смотреть ей в глаза, испытывая неловкость. — Все в прошлом, Фима…
— Возьми еще пива? — будничным тоном попросила она, видимо, давно уже перестав обижаться в этой жизни. — Вот… — он положил несколько смятых купюр на грязный столик. — Возьмешь себе, сколько хочешь… Прощай…
Он вышел из бара, больше не взглянув на нее. Прошлое имеет сотни лиц и сотни масок. Одни исчезают, другие появляются в самые неподходящие моменты.
Танино лице было совсем рядом. Но иногда ему казалось, что перед ним сидит другой, незнакомый ему человек. — Ты меня ненавидишь?..
— За что?
— За Вадима.
— Нет, — он покачал головой, прислушиваясь к музыке за стеной. Рок-оперу Вебера сменил «Пинк-Флойд» — «Обратная сторона луны»… Как на машине времени он возвращался на двадцать лет назад. — Тогда я лишь хотел, чтобы тебе было хорошо…
— Это правда?
— Да.
— А сейчас?
— Сейчас?.. — повторил Асташев, словно пробуя это слово на вкус. То, что происходило сейчас — имело почти мистическую окраску. И он не мог ни за что поручиться. — Ты думаешь, что мы способны хоть что-то вернуть?
— Не знаю.
— Вот и я то же самое.
— Ты хочешь ненавидеть…
— Нет, — убеждал он ее. — Совсем нет.
— Тебе хочется этого больше всего на свете, — упрямо повторила Таня, и он вдруг понял, что она пьяна гораздо больше, чем это выглядит.
В пинкфлойдовский мотив вплелось что-то незнакомое, отдаленно напоминающее стук колес поезда, идущего где-то за несколько километров отсюда. Он прижал пальцы к вискам, будто хотел успокоить еще не появившуюся боль.
— Вадим изменял мне, слышишь, изменял?.. — она кричала сквозь тонкую невидимую перегородку, слова доходили до него с опозданием, как слабое эхо. — Он и тогда был с ней… Судьбу не обманешь…
— Она осталась жива?
— Да, да. Жива, — она в чем-то хотела убедить себя, сейчас, спустя столько лет. — Но жива ли она?
Поезд приближался. И боль в висках, которую он ждал, наконец появилась. Колеса далекого поезда превращались в капли дождя, забарабанившего по стеклам окон. Асташев почувствовал, что стрелки часов где-то над ним могут внезапно остановиться, просто так, без всякой причины. Таня, пьяно бормочущая о своих переживаниях, стала совсем чужой для него. Лица, лица… остаются где-то позади, и нельзя наверняка сказать, сможешь ли ты узнать хоть одно из них?
— Я пойду, — он поднялся, посмотрев в окно.
— Уже уходишь? — она пыталась поймать его взгляд, но тщетно.
Асташев осознал, что еще одной загадки не существует. — Ты еще зайдешь? — она искала слова, наверное, инстинктивно стараясь избежать ощущения прощания. Мостик, хрупкий мостик, который они перекинули друг другу, обрывался на глазах, и в этом не было ничьей вины……
Он вышел на улицу, раскрыв зонтик. Пройдя несколько шагов, безотчетно оглянулся назад, на окна первого этажа. И тут ему почудилось, что из самого ближнего к подъезду окна на него смотрел Рогозин, неподвижный как истукан, с немигающим, как у змеи, взглядом, он почему-то был похож на высохшую от времени египетскую мумию. Асташев живо представил себе, как будет выглядеть Рогозин-старик. Идя вдоль забора, Асташев, повинуясь какому-то мучительному чувству, оглянулся еще раз… Вместо Рагозина на него смотрел мертвый Стрекот и улыбался.
6
Дождь пошел сильнее, начиная напоминать тропический ливень. В таких случаях зонтик мало чем поможет. Он насквозь промок. Туфли, разбухшие от воды, хлюпали по дороге. Когда он пришел к Савельевым, первым делом сменил одежду, напился горячего чая и ушел к себе, на веранду. Там, включив настольную лампу, он улегся поверх одеяла, заложив руки за голову и уставившись в потолок. В доме было тихо. Спустя какое-то время он услышал, как тетя Люба, пришедшая с работы, занялась шитьем на швейной машинке в соседней комнате. Стук машинки убаюкивал, он чувствовал, что его слегка знобит. Сон набегал рывками, как морская волна… Ему снилось, что он оказался в лодке посреди большого водного пространства… Лодка попала в водоворот, и ее раскручивало вокруг некой невидимой оси, все сильнее и сильнее…… Он пытался что-то сделать, но все его усилия были напрасны… Потом он испытал невероятное чувство рассыпания себя на мелкие частички… Смерч как будто прошел сквозь его тело, накручиваясь, как нитка на иголку.
Где-то наверху стукнула дверь. Через разорванную пелену сна он услышал голос Петра Александровича, вроде пришедшего с улицы.
— Дождь кончился.
— Передавали, что и завтра будет, — сказала тетя Люба, перестав шить на машинке.
— Этот дождь — как напасть, начнет лить — не остановишь… То в жаре задыхались, то теперь вот…
— А чего же? Оно и лучше, дышать легче стало, — не соглашалась с мнением мужа тетя Люба. — Мне эта жара…
Асташев лежал, слушая их через тонкую стенку и чувствуя, что озноб еще не прошел, злился на себя — болеть летом…
— Люба… а ты знала Логинова? У него дом на другой стороне, недалеко от дороги?
