— Да, да, я слышал. Твоя знакомая сказала мне.
— Странно вы с ней встретились.
— Да уж, — согласился Асташев, подумав о том, что в логической цепи случайностей, предопределяющих обстоятельства — его встреча с Викой — веление судьбы.
Таня поднялась с дивана и вышла из комнаты на кухню. Асташев продолжал размышлять о превратностях бытия, и вдруг знакомая мелодия резанула слух… Это шло откуда-то из-за стены… Он прислушался. Голос женщины. Волнующий, зовущий. Партия Марии-Магдалины из рок-оперы «Иисус Христос-суперстар». Асташев смотрел в окно, на серое небо, черепицу соседнего дома, ветви деревьев, голубей… Он понял, что должен успеть что-то уяснить для себя в этой поездке, что-то безусловно важное, способное повлиять на дальнейший ход его жизни.
— Сергей! — позвала его из кухни Татьяна.
Асташев прошел на кухню, разглядывая сервировку стола. Бутылка «Гжелки», сардины, помидоры, сыр, да ломтики поджаренного в тостере хлеба.
— Да этой закуски нам на трое суток хватит, — пошутил он, усаживаясь за стол.
— Что ж, оставайся. — Таня посмотрела на него с легкой усмешкой. — Сын у родителей мужа… Я теперь одна тут. Надолго.
— А с ним… это серьезно? — спросил Асташев, понимая, что этого вопроса не избежать. Подспудно она ведь тоже ждет его.
— Очень. Он сейчас в колонии, в Пермской области. Ему дали восемь лет с конфискацией.
Асташев промолчал, сознавая, что дальнейшие расспросы неуместны. Но Таня хотела выговориться и продолжала:
— Все рухнуло в одночасье. Этого не ждешь… — она помолчала и сказала — Ну, давай, за встречу…
Асташев разлил водку по стопкам, и они выпили. Некоторое время сидели молча, думая каждый о своем. Он ловил на себе ее пытливый, незаметный взгляд, изучающий, колющий, как тонкая игла, проникающая в глубину его души. Что там, внутри? Ее неподдельный интерес смущал его. Почему его любопытство было далеко не таким сильным?
— У тебя был дедушка, помнишь, участвовал во французском сопротивлении? Он жив? — спросил он, сомневаясь в утвердительном ответе.
— Умер не так давно, — ответила Таня. — Ему было восемьдесят два. Мы продали дом. Вообще, знаешь, пару лет назад казалось, все очень хорошо, и вот… — она посмотрела в точку за его спиной, отстраненно, задумчиво.
Впервые он смог более четко рассмотреть ее лицо. Оно изменилось, но трудно было понять, стало ли оно красивей, или… Возраст ощущался не сильно, здесь было что-то другое, человек менялся как после пластической операции. Легкий штрих, морщинка, изгиб бровей, и все выглядит иначе. Конечно, он узнал бы ее, вот так близко, оказавшись где-то рядом. Но проходя в толпе, из сотен лиц, вполне возможно, его глаза не уловили бы прежнего сходства, знакомых черт, и он прошел бы мимо…
— Что-нибудь слышал о наших? — спросила Таня, кивком предлагая ему налить еще.
— Давно уже ничего, — признался Асташев.
— Витя Сафронов — большой мэн, у него фирма. Ходит с личкой. Один из приятелей мужа говорил как-то о предполагаемых прибылях Сафронова… Я просто не поверила… Костя, муж, пояснил, что это правда…
Асташев вежливо кивал. Эти разговоры о бизнесе действовали на него усыпляюще. Все проходило мимо, мозг почти не цеплял деталей, подробностей, все шло сплошным мутным потоком. Таня, похоже, быстро это поняла. Вообще, она преуспела в психологии. Асташев чувствовал, что она высвечивает его как рентгеновским лучом. И это обстоятельство, несмотря на водку, мешало ему.
— Верка Епифанцева окончила медицинский и уехала с мужем-арабом в Сирию… — продолжала Таня, поднимая наполненную стопку. Выпив водку быстро, по-мужски, закусила сардиной, разглядывая руки Асташева. — Володька Мудрин — в тюрьме… уже лет пять…
— За что его?
— Связался с кем-то, — пожала плечами Таня.
В этом движении и в том, как она произнесла фразу, Асташев почувствовал некий принцип. Вот точно так же она относилась к тому, что произошло с ее мужем. С кем-то связался… Асташеву уже было знакомо это по Москве. Бизнес настолько опутан криминалом, что порой трудно уловить эту грань, где заканчивается одно и начинается совсем другое… Было ли это оправданием? Для Тани — безусловно. Для нее и десятков других, того же Мудрина. Но судить об этом Асташев не брался.
— А еще этот… спортсмен, мастер спорта по гребле, помнишь, жил тут на первом этаже… — Таня показала пальцем на пол. — Рогозин… Тоже вот вернулся недавно оттуда… лет десять отсидел…
— Подожди, Рогозин… — Асташев поморщился, вспоминая. — Он же старше нас был года на четыре?..
— Ну да.
— Смотри-ка?
Асташев вспоминал прежнего Рогозина, крепкого мускулистого парня, веселого, уверенного в себе, и как-то образ этот, хоть и изрядно потускневший, не вязался с мужичком этим, которого он возле подъезда встретил. Ему ведь и сорока нет, а кажется, что под пятьдесят, и вообще, что-то не то и не так, человек напрочь изменился. Его-то уж точно Асташев ни за что бы не угадал. И сразу волной накатило…
В то лето на Алтынской случаи грабежей участились. Грабили уже в темноте, внезапно, и потому как почерк один был — становилось ясно: работает одна бригада. Били чем-то тяжелым сзади по голове и шарили по карманам. Что-то похожее и раньше бывало, но здесь было видно — кто-то крепко увяз в этом деле, менты ничего поделать не могли, судя по всему, работали двое или трое, осторожно, жестко, не оставляя следов.
Асташев в тот вечер сидел на дачке с Тонго, пили портвейн, бренчали на гитаре. Асташев стал замечать, что в последнее время Тонго смурной какой-то стал, молчаливый. Если выпьет, начинает чушь несусветную нести и деньги ищет, чтобы напиться в дым.
— Слушай… Серый… — бормотал Тонго, наклоняясь к нему и пьяно коверкая слова. — Ты моего брата знал?
— Откуда?
— Он умер три года назад… Понимаешь?
— От чего? — спросил Асташев, откладывая гитару в сторону.
— У него что-то было в мозгу, что-то там нашли… И все… Нет его…
— Для чего ты мне это рассказываешь?
— Как тебе объяснить?.. — Тонго опускал голову, как птица, клюющая зерно. — Я вот думаю… мне тоже хана…… Что-то не то…
— С головой, что ли? — серьезно спрашивал Асташев.
— Да не-е… — Тонго провел ладонью по подбородку и сплюнул на землю. — Чувствую просто… Что-то не то…
— Да брось ты, Тонго, — успокоил его Асташев. — Все это — бодяга. Поживешь еще, молодой…
В сумерках комары сбивались в стаи, в августе, на исходе лета они становились злее. Никто из них не заметил, как появился Стрекот. Вроде, калитку никто не открывал. Стрекот, бесшумно возник у них за спинами, молчал, наблюдая за ними и прислушиваясь к разговору. Потом Асташев вздрогнул и оглянулся. Стрекот стоял как статуя: неподвижно и одиноко.
— Ну что, спокойно тут? — спросил Стрекот глуховато.
