— Вы меня помните? — брюнетка надавливала, не спрашивая разрешения. — Там…
— Да, да, я вас помню, — сухо ответил Асташев, понимая, что отдавать инициативу сейчас нельзя. — Однако, если не изменяет…
— Конечно, — брюнетка кивнула. — Мы, в общем, с вами незнакомы… Но я видела вас на фотографии у Тани…
Ее-то вы, надеюсь, еще не забыли?..
Прошлое усмехнулось ему из незримой глубины. Он знал, что это входит в правила игры. И каков бы ни был следующий ход, ему придется ответить.
— Как она? — спросил он, не глядя на женщину, как будто вопрос относился вовсе не к ней.
— Да как тебе сказать? — брюнетка покривила губы, рассматривая Оксану. — А ты ничего не слышал?
— Нет.
— Ее муж попал под следствие. Сейчас сидит. Танюха осталась ни с чем. Большую часть имущества конфисковали. — Да ты что? — Асташев вскинул глаза вверх, вглядываясь в брюнетку, как в некий призрак, появившийся неизвестно откуда и неизвестно зачем. Наверное, в его голосе было что-то не совсем убедительное, ему не хватало искренности, интереса, и брюнетка хорошо уловила это. Но он и в самом деле не знал, как ему относиться к этим отголоскам прошлого, к этим полунамекам, к этому подталкиванию к возвращению. Он не чувствовал себя связанным, тем более обязанным чему-то и кому-то. Возвращаться назад часто бессмысленно. Не зря говорил древний мудрец — нельзя войти дважды в одну воду…
— Все очень серьезно, Сергей, — брюнетка делала вид, что не заметила его равнодушия. — Может быть, я увижусь с ней на днях… Что-нибудь передать?
— Да, конечно, передавайте привет…
— Кстати, вот номер ее телефона… — брюнетка протянула ему свернутый листок бумаги. — Позвони, если что…
Асташев машинально взял листок и положил в карман брюк, вскользь подумав: «Она что же?.. Заранее написала номер телефона?..» Он обратил внимание, что женщина стала обращаться к нему на «ты», как бы получив на это право. Эта нарочитая фамильярность раздражала его, но он сдержался, не позволив себе резкости.
— Между прочим, меня зовут Вика, — добавила брюнетка на прощание.
Когда она отошла от столика, Асташев разлил вино себе и Оксане.
— О ком это она говорила? — сухо спросила Оксана, искоса взглянув на него.
— Речь шла о моей однокласснице, — пояснил Асташев. — Я давно о ней ничего не слышал.
— Мне показалось, ты и не хотел ничего слышать?
— Все может быть, — усмехнулся Асташев и взял фужер. — Сейчас это не имеет никакого значения…
— Правда?
Остаток вечера прошел ни шатко, ни валко. Подруга Татьяны все-таки добилась своего. Она поколебала его уверенность в себе, разрушила невероятно хрупкое ощущение свободы передвижения по улицам этого города, которым он так начал дорожить. Прошлое неуловимо, невидимо, бесплотно, но выглядывало из-за угла в самый неподходящий момент, оно способно измотать нервы и душу. Оксана, самое странное, как будто понимала его состояние, но не сделала даже маленького шажка навстречу. Зачем? Они оба находились в самом начале игры, древней игры двоих, где жест заменяет слово, молчание значит больше, чем поступок, старые привязанности кружат где-то рядом, как тени в царстве мертвых, постоянно напоминая о чем-то, связанным с поездкой за город, с чашкой горячего бразильского кофе, выпитой утром в старом деревянном доме, где по ночам слышна возня крыс на чердаке, которых ловит большой дымчатый кот. Но крыс много, а он один и уже постаревший, с невидящим левым глазом, и раздробленной задней лапой. Хозяин дома говорит, что лапу ему раздробил когда-то капкан… С тех пор он прихрамывает… Сам хозяин — седой сухощавый старик, выпив с ними вина, рассказывает невероятные вещи… Воевал он под Москвой, потом в Карелии, в сорок третьем попал в плен… сначала был латвийский концлагерь Саласпилс, потом его, едва уцелевшего в этом аду, угнали в Германию… он бежал в сорок четвертом и с группой военнопленных оказался во Франции… а там они присоединились к французским партизанам, их называли — маки… Чего только не было? Старик, раскрасневшись, подливал себе вина и говорил, говорил… Перед ними, как в немом кино проходили эти люди, его товарищи, многих из которых теперь уже нет в живых… Старик сказал несколько слов по-французски, они звучали как-то странно в этом крестьянском доме, но Асташев улавливал их скрытый смысл, смысл иного времени, ушедшего еще до его рождения… Старик этот был дедом Татьяны. Что с ним теперь? Жив ли? Вряд ли…
Они ушли из «Пилигрима» в сумерках. Асташев проводил Оксану до самого ее дома. Уже прощаясь, напросился в гости.
— Как-нибудь… — сказал он.
— Как-нибудь… — ответила Оксана и скрылась за калиткой.
После долгой иссушающей жары — дождь, как высшее благо. Асташев сидел у себя в комнате, пил индийский чай и смотрел в окно. Косые нити дождя шли полосами, то чаще, то реже. И мысли, беспокойные, шальные, как будто проникают в его мозг из этой дождевой завесы, внезапно, непредсказуемо… Подростковое бродяжничество привело его как-то к большой впадине с выжженной травой и грудами мусора, разбросанными в разных местах. Впервые появившись здесь, он не подозревал, что эта территория давно занята… И хозяева этого местечка, стая бродячих псов, не замедлила напомнить о своем присутствии громким лаем. Но Асташев не боялся собак. Он знал, что они хорошо чувствуют, если человек их боится. Его кусали пару раз за ноги дворовые псы, когда он лазил в сады за яблоками, и всякий раз он успевал ускользнуть от больших неприятностей. Однако в этот раз что-то было иначе. Какая-то марсианская пустынность этой впадины, полное отсутствие иных звуков, кроме собачьего лая — все это отдавалось где-то в душе нехорошим предчувствием… Свора грязных псов, среди которых были довольно крупные особи, бежала к нему, высунув языки, с оскаленными пастями, приближаясь неотвратимо, как набравший ход поезд… Псы окружили его, один бросился вперед, стараясь ухватить клыками за ногу. Асташев выбросил машинально правую ногу, ударив пса в голову. Но дальше все происходило как в кошмарном сне… Собаки кинулись на него разом, он пытался отбрыкиваться, сознавая, что справиться с ними не сможет. Мысль о том, что они растерзают его на клочки, яркой болезненной вспышкой разрезала его мозг. И тут сквозь лай голодных животных, почуявших добычу, он услышал резкий хлопок. Потом еще один. Крупная собака, смесь немецкой овчарки с дворнягой, упала на землю, задрыгав лапами и потряхивая головой, как будто ее одолевали злые, кусачие шершни… Вторая собака, рыжая, в подпалинах, завертелась на месте, пытаясь укусить себя в заднюю ногу. Остальные псы, охваченные страхом, кинулись врассыпную. Асташев оглянулся, увидев, как сзади к нему подходит незнакомый высокий парень лет девятнадцати, держащий в руке обрез. Подойдя ближе, парень с усмешкой направил обрез на раненую собаку и пристрелил ее третьим выстрелом, попав точно в голову. Мозги собаки разлетелись, кровь попала на ноги Асташеву. Он смотрел на мертвых псов, оцепенев, как осенняя муха…
— Что, испугался? — парень ухмыльнулся, передернув затвор, выбрасывая гильзу на землю. — Ты, вообще, откуда здесь взялся?
