— Это в парке-то? — раздумывающе сказала Оксана, опустив глаза. — Там сейчас кафе-бар, «Пилигрим» называется. Шикарное местечко, — она усмехнулась собственным мыслям.
— «Пилигрим»? — спросил Асташев, думая о том, насколько это название подходит той старой замызганной забегаловке его юности. Но ведь и кафешка уже не та? — Звучит неплохо. А знаешь что, Оксана? Пойдем, посидим там, музыку послушаем, выпьем по фужеру вина?
— Это прямо сейчас? — в ее голосе слышалось сомнение.
— А почему нет? Ты ведь свободна, не так ли?
— Да, я не работаю сегодня, — сказала Оксана, намеренно или случайно не обращая внимания на двойственность его последней фразы. — Так ты с рюкзаком туда пойдешь?
— Ну зачем? — улыбнулся Асташев, втайне радуясь тому, что его предложение не было впрямую отклонено. — Давай сделаем так. Я сейчас к Савельевым, сброшу рюкзак, переоденусь и… буду ждать тебя… где?
— Иди в «Пилигрим», — сказала Оксана. — Дорогу, надеюсь, не забыл?
«Пилигрим» приятно удивил его. Забегаловка с тараканами и мухами, тонувшими в разлитом на столиках мутном жигулевском пиве, бесследно исчезла. А вместе с ней куда-то исчезли и ее постоянные посетители, небритые мрачные мужики с красными лицами и налившимися кровью глазами. В уютном зале за столиками сидела разношерстная, но в большинстве своем прилично одетая публика, потягивающая сухое вино, пиво и коньяк. Подавали шашлыки, салаты, креветки. Совсем как в те подернутые дымкой прошлого времена, когда он студентом бродил по московским улицам, зависал с приятелями в пивном баре в ковом переулке, называемом в народе Ямой, или в более респектабельных «Жигулях», где как-то раз за соседним столиком оказался вдрызг пьяный седой мужик, говоривший о перевороте (дело было в девяностом году), о тайных списках КГБ, о секте дьявола и прочей галиматье, крепко сидевшей в его голове. А в кафе «Лира» на Тверской, которую позже превратили в «Макдональдс», к ним подсела девица подшофе, оказавшаяся актриской из какого-то театра, как он понял, подвизавшаяся на второстепенных ролях. Актриске налили выпить, посидели, послушали, посочувствовали. Снимать ее никто из компании не хотел, было что-то неясное в ее разговоре, что-то она темнила, недоговаривала. Сашка даже сказал, когда она отлучилась на пять минут в дамскую комнату, что никакая она не актриска, а лялька с Горький-стрит. Но Асташев ему тогда резонно заметил, что пиксы немного другие, и работают иначе. А этой актриске действительно чего-то надо, она надорванная какая-то. Позже, когда актриска начала Асташеву оказывать недвусмысленные знаки внимания, его приятели одобрительно покачивали головами. Мол, давай, Сережка, не теряйся… Почему он пошел с ней? Кто знает… Ее история, тонкая паутинка из отчаяния, лжи, осеннего сплина забралась ему в душу… Он верил и не верил ей, выпускнице театрального училища, что-то бормотавшей о театре Ионеско или о пьесах Брехта… «Ты знаешь, кого я играла в «Мамаше Кураж…»? Они выпили на двоих еще бутылку вина, и она предложила посмотреть булгаковский дом на Садовой, там где нехорошая квартира под номером пятьдесят… Пошел дождь, они брели по Горький-стрит, увлеченные разговором о странной атмосфере Москвы, об этой зыбкой ауре огромного мегаполиса, растворенной в искусственном свете уличных фонарей, нечто, ускользающее в этих сумерках, в этих домах, носящих следы чужой эпохи, некий холодный безжалостный принцип столичного жителя, трудно уловимый провинциалами… Булгаковский дом, материализовавшись из сумеречной мглы, надвинулся с мрачной решимостью, тягостной, чуждой и загадочной. Дух Воланда проникал в каждую клеточку уставшего от суматошной круговерти мозга… Актриска назвала себя Юлей. Он не придавал этому ровно никакого значения. Когда она дошла до пика откровенности, ее прорвало… И подлинная история представала в ином свете…
В Москве после окончания училища она остаться не смогла. Играла на сцене своего маленького провинциального городка в самой сердцевине России. Но ее тянуло сюда, неудержимо, почти маниакально. И потому с доверчивостью ребенка откликнулась на предложение какого-то московского режиссера (из разряда второсортных) сняться в эпизодической роли фильма о проститутках… Ее лицо попало в кадр, главреж высказал несколько обнадеживающих фраз, и на этом все кончилось. Но верить в это не хотелось… Асташев, как выяснилось, хорошо подошел для роли исповедника, они бродили долго, уже ночью он привез ее на квартирку одного знакомого, большого любителя крепких вин. Плеснули ему бормотухи, поговорили о сухом горбачевском законе, об отстойнике, в который медленно превращалась страна, потом разговор снова перевелся в плоскость богемных откровений… Ночь прошла как мгновение, а утром, когда актриска уснула, Асташев тихо покинул квартирку, как ему тогда казалось, с Юлей он простился навсегда. Но позже она снова промелькнула в его жизни, весьма потрепанная, но сумевшая найти свою точку опоры…
Переодевшись, Оксана стала выглядеть несколько иначе, он никак не мог ухватить суть этой перемены. Косметика воздействует на внешность женщины по-разному. Одних она делает, безусловно, более красивыми, других — моложе или старше, третьих — превращает в совсем другого человека. Здесь же было нечто среднее между превращением и внесением какой-то неизвестной ранее серьезности, сразу насторожившей его. Они сели за столик, и Асташев сделал заказ. Выбор вин остался за ним, закуску, крабовый салат и жареное мясо — выбрала она. Некий невидимый барьер, внезапно возникший между ними, был преодолен не сразу… Гнусавил «Мумий Тролль», за соседними столиками слышался смех, атмосфера «Пилигрима», так резко контрастирующая с прежними временами, иногда удивляла его. Время, незримый фокусник, меняло декорации, но актеры-любители, невольники своей судьбы, нехотя расставались со старыми ролями. Когда они выпили по фужеру вина и принялись за мясо, Асташев вдруг подумал, что ей еще только предстоит увидеть эту изощренную перемену ролей, где каждый, прошедший точку разрыва, только пытается угадать невидимый тайный знак, означающий его будущее…
— А готовят здесь недурно, — заметил он, прожевывая кусок хорошо проперченного мяса.
— А ты ожидал чего-то другого? — спросила она, взглянув на него с легким прищуром.
— Да нет, — он пожал плечами. — Пожалуй, этому можно было научиться…
Его ответ, собственно, был ответом совсем на другой вопрос, издавна занимавший его. Оксана этого, естественно, не знала и больше отмалчивалась, коротко отвечая на его реплики.
Официантка унесла пустую бутылку, при этом выразительно посмотрев на его лоб.
— Она думает, что это я оцарапала тебя, — засмеялась Оксана.
— А это плохо? — спросил он, разливая вино из второй бутылки.
— Это — не хорошо и не плохо, — сказала Оксана, не глядя на него. — Этого просто не было…
И здесь произошло нечто, смутившее его, может быть, оказавшее влияние на остаток вечера. Перед их столиком возникла молодая дива, лицо которой ему показалось чем-то знакомым.
— Сергей, если не ошибаюсь?
— Да… — Асташев поднял глаза, вдруг вспомнив женщину. Это была брюнетка, которую он видел несколько дней назад на острове в костюме Евы. Но, насколько ему позволяла память, он был уверен в том, что не называл ей своего имени. Как, впрочем, и она ему тоже… Это смахивало на телепатию.
