Виктор упрямо доказывал что-то отцу, а Петр Александрович с побагровевшим лицом и отяжелевшими веками, кивал, вилкой цепляя кусок мяса на тарелке. Тетя Люба выпила немного, больше молчала, слушая мужчин, вставляя короткие реплики, а потом поднялась из-за стола и ушла в дом. Асташев слушал Виктора без особого интереса, не вникал в суть, сознавая, что это не для него. Сумерки сгущались. Виктор настаивал, чтобы взять еще водки, но Асташев брата не поддержал, чувствовал, что устал за день как собака. Петр Александрович, поднявшись из-за стола, сделал пару шагов и вдруг пошатнулся и упал на дорожку, раскинув руки. Виктор рванулся, пустая бутылка под стол покатилась, чашки, ложки зазвенели. Отца поднял и в дом повел.
Асташев еще некоторое время сидел в саду, в полной темноте, вдыхая свежий ночной воздух, затем пошел в дом. Раздевшись, улегся в постель, чувствуя, как помимо его воли смыкаются веки. Последней его мыслью перед тем как он уснул, было… я так и не позвонил Мари…
Утром, поднявшись с головной болью, он наскоро позавтракал, обменявшись несколькими незначительными фразами с так же тяжело мучившимся с похмелья Петром Александровичем, и уехал в город. Необходимость звонка Мари почему-то сейчас действовала на него угнетающе.
Когда он уезжал из Москвы, внезапно сорвавшись с места, все выглядело несколько иначе. У всего этого мероприятия тогда имелся иной подтекст, он смутно ощущал его, и это обстоятельство придавало ему уверенности. Но вот сейчас, проходя по залитым южным солнцем улочкам города, Асташев начал сознавать, что ошибался. Он придумал себе причину, но в действительности все обстояло иначе. И, прокручивая в голове свой разговор с Мариной, он понимал, что его голосу не будет хватать убедительности. А маскироваться он не хотел… С афиши местного кинотеатра на него взглянули глаза древнего египтянина… МУМИЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ…… шакалоголовый бог Анубис у входа в царство мертвых… Имхотеп и Рик О’Коннел вновь противостоят друг другу в мистическом блокбастере Стивена Соммерса… У входа в переговорный пункт Асташев помедлил, силясь что-то припомнить, но тщетно. Когда девушка пригласила его в освободившуюся кабинку, он внутренне усмехнулся, представляя себе, как кто-то будет слушать их разговор, сел на стул и взял трубку…
Так нельзя, так нельзя, пульсировало в висках мучительной болью, это ничего не изменит, абсолютно ничего.
Мгновения, пока Марина еще не брала трубку, показались ему бесконечными. В этом промежутке времени еще все могло быть иначе. Все могло быть…
— Алло? Слушаю…
— Привет, Мари, — пытаясь придать своему голосу бодрости, проговорил Асташев.
— Привет, милый… Что так рано? Уже выспался?
Через тысячу километров он чувствовал неистребимую иронию ее слов, сознавая, что это — сцена, и она начинает свою роль как всегда, без долгих предисловий.
— Вчера вечером я не смог… Извини… Так получилось…
— Неужели? И как все прошло?
— Замечательно, все замечательно… Мы закружились тут с Виктором…
— Это немудрено. Как у него дела?
Их разговор все больше и больше казался ему абсурдным. Естественно, у себя на работе, в окружении подружек, Мари не сможет говорить с ним как-то иначе. И все же ему казалось, что он мог бы найти ключик к их объяснению, раньше это не создавало ему больших проблем. Теперь же…
— У него все хорошо. Когда-нибудь вы познакомитесь, вообще, я думаю, надо будет нам вдвоем приехать сюда… Это ничуть не хуже Черного моря…
— Ты так считаешь? А я полагала, что наша поездка в Болгарию — дело решенное?
— Само собой, — поспешил согласиться Асташев. — Будет и Болгария…
— Вчера мне принесли купальник… Обалдеть можно… Наверное, я возьму его… Это будет твой подарок к моему отпуску… Не возражаешь?
— Конечно нет. О чем ты? — механически сказал Асташев, подумав сейчас совсем о другом. Это было похоже на… Разве?
— Тогда пока, Сережа… Меня вызывают к начальнику. Надеюсь, ты помнишь все, о чем мы договаривались?
— Разумеется, Марина, — осталось только подыграть ей. Всего лишь. — Счастливо…
Когда он вышел на улицу и пошел по тротуару к трамвайной остановке, он наконец понял причину своего смутного беспокойства. В отношениях с женщинами, бывая таким разным, он тем не менее неосознанно делал одно и тоже, как бы передавая ей часть своего существа… Со своей бывшей женой, Катей, он познакомился на студенческой пирушке, куда был приглашен приятелем из Са. Все было очень мило, красное вино, жареная рыба, незнакомые девушки, пинкфлойдовская «Стена» и ощущение духа богемности, впрочем, сильно размытое, так как все присутствующие представляли собой довольно пеструю смесь студенческой московской гильдии конца восьмидесятых. Катя училась на филфаке МГУ и поначалу ему было весьма трудно найти с ней точки соприкосновения. Тем более, что ему стали известны ее родственные связи: ее отец был армейским полковником, а дядя по матери — дипломатом, специалистом по Латинской Америке. Их семья когда-то проживала в знаменитом доме на Набережной. С Катей Асташев тогда перемолвился буквально парой фраз, ничего не значащих и ничего никому не обещающих. Но что-то такое, где-то на уровне подсознания, между ними все-таки произошло. Он не хотел ей понравиться, совсем нет. И все же она его отметила. На прощание сказала, что у нее есть лишний билет в Ленком, на «Юнону и Авось». Позже он понял, что это было сделано с двойным расчетом: так незатейливо проверялся его уровень интеллекта. Катя вообще любила авангардистские штучки, хотя ему порой казалось, что под этим она подразумевает нечто иное. Тогда, в самом начале их отношений, он о таких нюансах даже не задумывался. И только спустя год осознал, что она ничего не делала просто так, по наитию. Время шло, они встречались изредка, договариваясь о встрече самыми разнообразными способами, благо, у них были общие знакомые. Телефон свой Катя ему не давала, а он жил в общаге. Так что анонимность его существования для ее родственников она ему обеспечила. Но Асташев ни на чем не настаивал. О близости речи быть не могло, легкие поцелуи в укромных местах, пожатия рук и немые взгляды, в которых он топил разгорающуюся страсть. Конечно, она не могла этого не чувствовать, но всегда ускользала душой и телом в самый последний момент. Это было искусством женщины, которая по годам ему была ровесница, а по степени проникновения в суть жизни — куда опытней и искушенней. Где-то через пару месяцев он инстинктом мужчины почувствовал, что у него есть незримый соперник. Этим обстоятельством объяснялось очень многое, но далеко не все. Однако ревность — плохой советчик, женщину она делает злой и холодной, а мужчину толкает на поступки, лишенные всякого смысла. Он начал нервничать, срываться, убеждал себя, что связь с Катей, собственно, так толком и не начавшаяся, ничего не обещает ему, кроме душевной смуты. И он принял решение порвать со всем этим окончательно и бесповоротно. Казалось, что сделать это проще, чем выпить чашку чая. Но предпринять он ничего так и не успел. Женским безошибочным чутьем Катя угадала происходившие в нем перемены и как-то раз пригласила его к себе домой.
