— Давайте все же я завтра сюда подойду, а вы, когда сможете, передадите ему, хорошо?
— Сколько вас хочет с ночевкой?
— Я один, — пожал плечами Асташев.
— Почему?
— Что почему?
— Почему один?
— Ну как, — Асташев не совсем понимал, чего она хочет от него добиться. — А что, нельзя?
— Отчего же? — Оксана отвела глаза, посмотрев куда-то в сторону противоположного берега, словно там можно было отыскать ответ на вопрос, занимавший ее. — Ладно, я передам ему, но ничего не обещаю… И потом, здесь много лодок, кто-нибудь все равно вас туда доставит. Вам какая разница?
— Да разницы, вы правы, особой нет, но… — Асташев помедлил, бросив взгляд на фигуру Сашки Литого, что-то чинившего в своей лодке. — С отцом вашим переговорить хотел…
— Это о чем же? — в ее темных глазах вновь вспыхнуло подозрение.
— Да ни о чем существенном… просто мы начали говорить с ним… — солгал Асташев. — О том о сём… Вы ведь живете в поселке?
— Ну да. И что?
Трудная девочка, усмехнулся про себя Асташев, а вслух сказал:
— Ну, я кое-кого знал здесь когда-то…
— Когда-то? — повторила девушка, как бы обыгрывая это слово с разных сторон. — А вы что, тоже из поселка? — в ее голосе слышалось сомнение.
— Нет, сейчас нет, — сказал Асташев. — Но когда-то жил тут неподалеку, только не в поселке, а рядом, в двухэтажных домах, на Алтынской…
— Да? — Оксана посмотрела на него с вспыхнувшим любопытством. — А сейчас где же?..
— Сейчас далеко отсюда… — почему-то он не стал говорить конкретно. — Но родственники тут остались… В поселке живут… Савельевы?.. Может, знаете?
— Савельевы? — в глазах девушки он заметил удивление, хотя она и пыталась скрыть это. — Знаю я одних Савельевых… живут возле поворота дороги на Алтынскую… — Это они самые, — подтвердил Асташев. — Я сейчас у них остановился.
— Ну, что ж, тогда все понятно, — Оксана посмотрела на реку, рукой поправляя челку.
— Что понятно? — неловко как-то спросил Асташев, как будто девушка уличила его в чем-то нехорошем.
— Да все… — проговорила она равнодушно, словно сразу потеряла интерес к разговору. — Ладно, родственник Савельевых, я скажу отцу, а вы и сами смотрите, вы ночевать прямо на земле собираетесь или у вас гамак какой имеется?
— Палатка есть, — усмехнулся Асташев. — Все как положено… — Он хотел что-то добавить, поддержать разговор, но девушка, похоже, становилась все более безразличной к его персоне, следовательно, ему оставалось только лишь принять это как должное. На западе краснеющий шар солнца медленно сходил вниз.
— Хорошо… — бросил он как в пустоту. — Я пойду…
Она молча кивнула, не глядя на него. Некая точка, расположенная на самой середине реки, привлекла ее внимание. Внутренне сопротивляясь, Асташев проследил ее взгляд, про себя отметив, что сейчас напоминает механическую игрушку. Глаза его, сразу выхватившие картинку во всей полноте, несколько мгновений не мигали, продолжая почти бесстрастно рассматривать предмет. Оксана крикнула что-то Сашке Литому, и тот, подняв голову, оглянулся.
— Я не успею… — отозвался Литой глухим протяжным басом. Одна из лодок, бороздившая полоску реки, перевернулась на полном ходу, и Асташев с девушкой успели увидеть, как лодка с задраным вверх носом (мотор тащил ее ко дну) встала как свечка над водой и спустя какие-то секунды исчезла, уйдя на глубину. Незадачливый владелец моторки барахтался в воде, поджидая, пока кто-нибудь не подберет его. Через несколько минут его подобрали, и Оксана повернулась к Асташеву, с ироничной ухмылкой проговорив на прощание:
— Еще один……
Асташев с пониманием отнесся к ее фразе и не стал уточнять, что и как? По тропинке, в обход базы яхтсменов стал подниматься вверх. Все время, пока шел, не мог отделаться от ощущения неловкости, хотя и не совсем понимал, отчего это произошло? Девушка сумела смутить его, и это было странно, очень странно.
2
У тети Любы его ждал Виктор. Петр Александрович, выглянувший из-за спины жены и сына, подмигнул ему. Асташев понял, что тот навеселе.
— Сережа, мы волновались, — сказала тетя Люба, с тревогой посмотрев ему в глаза. — Петя говорит, ушел с утра и вот… все ждали.
— Что ты его не знаешь, мама? — вмешался Виктор. — Он всегда такой…
— Сережа, да ты обгорел совсем? — заметила тетя Люба. — Пойдем, я дам тебе мазь.
— Ты долго не задерживай его, мать, — вставил свою реплику Петр Александрович. — Человек голодный целый день. Пора к столу.
— Давай, старик, — Виктор легонько дотронулся до плеча брата. — Мы ждем тебя…
— Может, лучше потом, тетя Люба? — спросил Асташев. — Перед сном? Я и вправду голодный как черт…
— Это верно, — поддержал его Виктор. — Что он, не волжанин, что ли? Московский климат шевелит нервы, но холодит душу. Так, что ли, Серега?
— Ну не знаю, не знаю, — усмехнулся Асташев, проходя вслед за братом к столу, накрытому в саду, под навесом, увитым виноградным плющом.
Жареное мясо, салат из свежих помидоров и огурцов, водка, отварная картошка в подсолнечном масле, черный хлеб и морковь по-корейски, приготовленная хозяйкой. После двух рюмок Асташев будто отключился, в том смысле, что почти совсем перестал воспринимать все, что говорили ему за столом его родственники, и думал о чем-то давнем, не связанном со здешними краями. Здесь были и московские воспоминания (холодящие душу?), и более ранние, армейские… Темная глухая январская ночь, север Томской области, где-то западнее Оби и выше того места, где сливаются Чулым и Обь…
Армейская колонна из пятнадцати груженых «Уралов» шла по заснеженному таежному тракту. Молодые водители машин засыпали за рулем, машину кидало в сторону, водитель просыпался, испуганно выворачивая руль, но было уже поздно. Дремавший рядом с ним в кабине офицер тоже просыпался и, ругаясь матом, выскакивал на снег, крича во весь голос. Солдаты сидели в крытом брезентом кузове, кто переговаривался, покуривая папиросы, кто молчал, кивая головой в такт ходу машины, проваливаясь временами в короткий сон… Резкая остановка никого не удивляла. К ним уже успели привыкнуть. С тех пор, как колонна отошла от железнодорожной станции, где формировали колонну, у водителей уже не было свободного времени. Надо было пройти до таежного поселка, затерянного где-то в глуши Западно-Сибирской равнины более трехсот километров. Солдаты слышали голос офицера и нехотя взбадривали себя, никто не хотел сразу выбираться из кузова. Но вот откидывался полог, офицер кричал им внутрь, уже срываясь на визг, и им приходилось подниматься с насиженных утепленных мест… Прыгая вниз, на снег, кто-то вполголоса ругался, проклиная и водителя, и эту тяжелую выматывающую ночь, кто-то молча отплевывался, пряча лицо от ветра…… Все они были дембеля, служить им оставалось до майских праздников, и чувство это, новое, как-то странно менявшее все вокруг, существовало в каждом из них, то проявляясь очень отчетливо, а иногда исчезая вовсе. В те часы ночного марша, когда они вытаскивали тяжелый «Урал» из глубокого сугроба, чувство это, казалось, пронизывало каждое движение, четко впечатываясь в сознание: уже немного. Наконец, колеса провернулись не вхолостую, водитель прибавил газа, задним ходом выбираясь на трассу. Солдаты, подталкивая друг друга и матерясь в радостном возбуждении, влезали обратно в кузов, рассаживаясь по местам. Надолго ли? Асташев помнил, что вся ночь прошла вот так, суматошно, остановок было немало, водители засыпали один за другим, и только, кажется, один из них, белесый эстонец Гуннар, которому в феврале должно было исполниться двадцать пять, провел всю трассу без сбоев. Оно и понятно, Гуннар успел поработать на гражданке лет пять, пока его забрали в армейку. Эстонец отличался спокойным нравом, был немногословен, чаще флегматичен, и порой трудно даже было разобрать кому-то постороннему его истинное отношение к тому или иному событию… Забравшись в кузов, Асташев садился на скамейку и доставал моршанскую «Приму». Кто-то вслух сожалел о водке. Асташев закуривал, отклоняясь головой чуть назад, и прикрывал на несколько мгновений глаза. Тяжелая работа разогрела мышцы, и холод отступал. Сержант дин, призванный из Ханты-Мансийского округа, говорил, что там, в поселке, с водкой у них будут проблемы, но все так или иначе решается… Суродин вызывал у Асташева какое-то двойственное чувство. Перевели его к ним в роту из другого батальона в декабре, а за месяц до этого, в карауле, молодой солдат застрелил земляка и приятеля Суродина, тоже сержанта, заступившего в караул со своим убийцей разводящим… После расстрела сержанта солдат, сняв штык-нож, пытался застрелиться, но только тяжело ранил себя. В батальоне ходили слухи, что Суродин знает причину трагического происшествия, но истина так и оставалась скрытой от всех, а Суродин, несмотря на то, что любил выпить, о случае этом никогда речь не заводил. В поселок прибыли под утро, зимняя мгла тайги понемногу рассеивалась. Странно было видеть людей, живущих тут, после сотен километров глуши, огромного безжизненного пространства, где, казалось, даже зверья не существовало. Но это, конечно, могло только показаться им, молоденьким солдатам, в большинстве своем городским жителям. Народ в поселке в основном занимался лесоповалом. Зимой, когда сплава леса не было, его заготавливали впрок, на берегу замерзшей реки. Срубленные сосны привозили на машинах и сбрасывали на эстакады вдоль реки, где лес растаскивали специальными крючками и распиливали бензопилами. Роту разбили на бригады по шесть человек, где были разметчик, пильщик и рубщик сучьев. Остальные крючками растаскивали распиленные бревна и сбрасывали их вниз, штабелями складывая у кромки льда. Работа тяжелая, на тридцатиградусном морозе. Пару раз красный столбик ртути опускался ниже сорока, и тогда они сидели в общаге, где их разместили вместе с вольнонаемными мужиками, среди которых были и бывшие зеки, и темные личности, предпочитающие глухие поселки, где меньше задают вопросов, но есть спрос на рабочие руки, привыкшие к тяжелому физическому труду. Их рота размещалась в одной половине общаги, а вольнонаемные — в другой. Все удобства — на улице. По вечерам бичи приходили в комнату отдыха сгонять партейку в бильярд на деньги. У солдат больших денег не водилось, но играли на интерес, иногда выставляли предметы быта. После казарменного житья поселковое существование казалось раем. Кормежка хорошая, хлеб тут свой выпекали, в пекарне, душистый, мягкий. И опять же, девки кругом, на солдат поглядывали. Асташев даже познакомился с одной. И все бы хорошо, да нет-нет, и мелькнет мыслишка, а что дальше? Забрать ее с собой? Накладно как-то, по крайней мере, ясности мало, что он вообще-то собирается делать на гражданке, а тут девчонка, руки у него будут связаны, само собой, перспективы туманные. А вот чтобы здесь, в поселке, остаться, об этом он даже не загадывал. Какое? Стоишь на берегу речки, а вокруг, куда ни глянь, — тайга сплошной стеной. Говорили, что летом сюда дороги будто бы нет. Васюганские топи кругом, машины не пройдут. Потому летают на вертолетах и небольших самолетах. Они и зимой летали, привозили почту, провизию, людишек новых. Но суть не в этом. Ночью выйдешь во двор общаги, темень, в двух шагах лес начинается, жутковатое ощущение заброшенности. Сознаешь, что ты где-то в ловском затерянном мире, а все остальное от тебя очень-очень далеко… Деревенскому парню к этому привыкнуть легче, а вот городскому жителю, отравленному лихорадкой каменных джунглей — куда труднее. Когда пробьет мыслишка — этого больше не увидишь, такая тоска берет. Суродин у них бригадиром был. И разметчиком. Ходит по сваленным соснам, размечает, зарубки маленьким топориком делает. А Шурка Прокофьев с пилой заведенной за ним следом. Вжик-вжик! Стальное полотно входит в дерево, опилки сыпятся веером. Крючок впивается в распиленное бревно, рывок, еще один, бревно катится под ноги, уходишь в сторону как тореадор, бревно ловишь на замахе, поворачиваешь по эстакаде и катишь к обрыву. Через месяц они так намастырились, что девки-учетчицы не успевали кубометры отсчитывать… А в обед Суродин уже заранее припасенную белую тайком разливает по кружкам. Водка приятно расслабляла. Прокофьев байки травил, Саид-таджик про девушек из Душанбе вкрапливал, и только Суродин отмалчивался, в глазах его Асташев иногда ловил странный блеск, как у хищного зверя, посмотрит и взгляд прячет, таится. В общаге Асташев видел сержанта в обществе бывшего урки, Петрика, мужика лет тридцати пяти, сухощавого, молчаливого, с морщинистым неподвижным лицом и глазами удава, немигающими и равнодушными. Играл Асташев как-то с Петриком в бильярд, бритву проиграл, но выглядел достойно, Петрик даже похвалил его и поинтересовался, где он выучился так играть? Асташев объяснил тогда, что в бильярд он до того, как в поселок лесорубов попал, играл всего два раза. «Из тебя мастер получится, ей-богу, Серега… — сказал тогда ему Петрик, ухмыляясь и пряча станок в карман. — Только подучится еще маленько надо бы, а… что скажешь?» В словах Петрика таился намек на что-то, но Асташев — не прокурор, додумывать ему тогда некогда было, Ленка ждала на улочке темной и он спешил к ней…
