Когда Флор въехала на территорию цирка на Синко-Сеньорес, зрители после утреннего представления уже разошлись по домам. Площадка была почти пуста; на вечернее шоу было еще рано собираться.
– Не вляпайтесь в слоновье дерьмо, – предупредила Флор, когда дети свалки шли со своими пожитками по аллее, вдоль которой стояли палатки труппы.
Эдвард Боншоу тут же наступил на свежую кучу; слоновье дерьмо покрыло всю его ступню до лодыжки.
– От слоновьего дерьма сандалии не спасешь, дорогой, – сказала ему Флор. – Тебе будет лучше босиком, пока мы найдем подходящий шланг.
– Боже милостивый, – ответил сеньор Эдуардо. Прихрамывая, миссионер двинулся дальше; хромота его была не такой явной, как у Хуана Диего, но все же наводила айовца на определенные мысли. – Теперь все будут думать, что мы связаны, – добродушно сказал мальчику Эдвард Боншоу.
– Я хотел бы, чтобы мы и были связаны, – выпалил Хуан Диего. Это прозвучало так непосредственно, что он не смог бы сдержаться, даже если бы захотел.
– Вы будете связаны всю оставшуюся жизнь, – сказала Лупе, но Хуан Диего не смог это перевести; его глаза вдруг наполнились слезами, и он был не в силах ни заговорить, ни осознать, что в этом случае Лупе была точна насчет будущего.
Эдварду Боншоу тоже было трудно говорить.
– Очень мило с твоей стороны, Хуан Диего, – запинаясь, промолвил айовец. – Я бы гордился тем, что мы с тобой связаны.
– Ну, разве это не круто? Вы оба такие красавчики, – сказала Флор. – За исключением того, что священники не могут иметь детей, – один из недостатков безбрачия, как я полагаю.
На «Circo de La Maravilla» опускались сумерки, и самые разные исполнители между двумя представлениями были свободны. Четверка новоприбывших выглядела странновато: иезуит-схоласт, занимавшийся самобичеванием, проститутка-трансвестит, которая провела в Хьюстоне несколько не подлежащих огласке лет, и двое брошенных детей. У некоторых палаток был откинут полог, и дети видели каких-то артистов, возящихся кто с гримом, кто с костюмами, – среди них был и карлик-трансвестит, точнее, карлица. Она стояла перед зеркалом в человеческий рост и красила губы.
– ¡Hola, Флор! – Дородная карлица вильнула бедрами и послала Флор воздушный поцелуй.
– Saludos, Пако, – ответила Флор, махнув своей узкой, с длинными пальцами кистью.
– Я не знал, что Пако может быть женским именем, – вежливо сказал Эдвард Боншоу.
– Нет, – ответила Флор. – Пако – это мужское имя, Пако такой же парень, как и я.
– Но вы не такая…
– Такая, – отрезала Флор. – Я, дорогой, просто более естественная, чем Пако. Пако не пытается быть естественным – Пако клоун.
Они пошли дальше; их ждали в палатке укротителя львов. Эдвард Боншоу продолжал молча смотреть на Флор.
– У Флор есть такая же штука, как у мальчика, – услужливо сказала Лупе. – Человек-попугай понял, что у Флор есть пенис? – спросила она Хуана Диего, который не перевел ее полезную подсказку сеньору Эдуардо, хотя знал, что его сестра с трудом читает мысли человека-попугая.
– El hombre papagayo – это я, не так ли? – спросил айовец Хуана Диего. – Лупе говорит обо мне, не так ли?
– По-моему, ты очень милый человек-попугай, – сказала Флор; она заметила, что айовец покраснел, и это побудило ее быть с ним пококетливей.
– Спасибо, – поблагодарил Эдвард Боншоу; он хромал еще больше.
Слоновье дерьмо, подобно глине, затвердело на его порванной сандалии и между пальцами ног, но что-то еще отягощало его. Похоже, сеньор Эдуардо нес какое-то бремя; что бы это ни было, оно казалось тяжелее слоновьего дерьма – никакое количество плетей по собственной спине не снимало эту тяжесть. Каков бы ни был крест и сколь долго ни нес бы его айовец, больше он не мог сделать ни шагу. Он боролся не только с тем, чтобы заставить себя двинуться дальше.
– Не думаю, что я смогу это сделать, – сказал сеньор Эдуардо.
– Что сделать? – спросила Флор, но миссионер только покачал головой; его хромота больше походила на покачивание из стороны в сторону, чем на хромоту.
Где-то играл цирковой оркестр – просто начало музыкального произведения. Музыка вскоре прекратилась, а затем возобновилась. Музыкантам никак не давался трудный пассаж – и они пытались себя заставить.
У входа в палатку с открытым пологом стояла симпатичная аргентинская пара. Воздушные акробаты – они осматривали друг у друга страховочные ремни, проверяли прочность металлических колец, к которым крепились страховочные тросы. На воздушных акробатах были обтягивающие трико с золотыми блестками, и эти двое не переставали лобызаться, проверяя свое снаряжение.
– Я слышала, что они все время занимаются сексом, хотя уже в браке, – сказала Флор Эдварду Боншоу. – Они не дают спать людям в соседних палатках. Может быть, заниматься все время сексом – это что-то сугубо аргентинское, – предположила Флор. – Думаю, что это совсем не брачное дело, – добавила она.
Возле одной из палаток труппы стояла девочка примерно возраста Лупе. На ней были сине-зеленое трико и маска с птичьим клювом; она упражнялась с хулахупом. Несколько девочек постарше, одетых в невероятные костюмы фламинго, пробежали мимо детей свалки по аллее между палатками; на девочках были розовые балетные пачки, на их головах красовались головы фламинго на длинных жестких шеях. Прозвенели их серебряные браслеты.
– Los niños de la basura, – услышали Хуан Диего и Лупе от одной из девочек, на которой не было головы фламинго. Дети свалки не подозревали, что их узнают в цирке, но Оахака была маленьким городом.
– Зассыхи безмозглые, рвань пернатая, – бросила им вслед Флор и больше не проронила ни слова, хотя, разумеется, знала слова и покрепче.
В семидесятые годы на Бустаманте, неподалеку от улицы Сарагоса, был гей-бар. Бар назывался «Ля-Чина» в честь кокой-то китаянки с вьющимися волосами. (Около тридцати лет назад название изменили, но бар на Бустаманте все еще там – и все еще гейский.)
Флор чувствовала себя там свободно; в «Ля-Чине» она могла быть самой собой, но даже там ее называли La Loca – Чумовая. В те дни трансвеститам было непросто оставаться самими собой – то есть переодеваться в женскую одежду, куда бы они ни пошли, как это делала Флор. И на жаргоне завсегдатаев «Ля-Чины» прозвище Флор La Loca имело гейский намек
[33] – это было все равно что назвать ее Королевой
[34].
Даже в семидесятые годы существовал специальный бар для трансвеститов. «Ля-Коронита» – «Маленькая корона» – находился на углу Бустаманте и Ксочитль. Это было место для вечеринок, куда в основном приходили геи. Трансвеститы любили наряжаться – они были просто чокнутыми насчет того, чтобы выглядеть как другой пол, и прекрасно проводили время, – но «Ля-Коронита» не предназначалась для проституции, и трансвеститы посещали это место в своей мужской одежде; они чувствовали себя в безопасности внутри «Маленькой короны», переодеваясь лишь для бара.
