– Сама попробуй заставить парня надеть презерватив для минета, – говорила Эсперанса доктору Гомес.
– Презерватив? – переспросил Хуан Диего.
– Резинка! – раздраженно крикнула Эсперанса. – Чему могут научить его ваши монахини? – спросила она Пепе. – Ребенок ничего не знает!
– Он умеет читать, Эсперанса. Он скоро все узнает, – сказал брат Пепе. Он знал, что Эсперанса не умеет читать.
– Я могу дать вам антибиотик, – сказала доктор Гомес матери Хуана Диего, – но вы скоро снова заразитесь.
– Просто дайте мне антибиотик, – ответила Эсперанса. – Конечно, я снова заражусь! Я проститутка.
– Лупе читает ваши мысли? – спросила доктор Гомес Эсперансу, у которой от волнения началась истерика, но Хуан Диего ничего не сказал. Мальчику нравилась доктор Гомес; он не стал бы переводить для нее грязные оскорбления и ругательства, которые извергала его мать.
– Скажи этой манде-докторше, что я ответила! – завизжала на своего сына Эсперанса.
– Мне очень жаль, – сказал Хуан Диего доктору Гомес, – но я не могу понять свою маму – она бредит и сквернословит, как сумасшедшая.
– Скажи ей, маленький ублюдок! – кричала Эсперанса. Она начала бить Хуана Диего, но брат Пепе встал между ними.
– Не прикасайся ко мне, – сказал Хуан Диего матери. – Не подходи ко мне близко – ты заразная. Ты заразная! – повторил мальчик.
Возможно, именно это слово пробудило Хуана Диего от его бессвязного сна – слово «заразная» или же звук опустившегося шасси самолета, потому что и сам самолет рейса «Катай-Пасифик» также опускался. Хуан Диего увидел, что вот-вот приземлится в Маниле, где его ждала реальная жизнь – ну, если не совсем реальная, то, по крайней мере, та, которая считалась его нынешней жизнью.
Как бы Хуан Диего ни любил сны, всякий раз, когда ему снилась мать, он не жалел, что проснулся. Если бета-блокаторы не будили его, то это делала она. Эсперанса была не из тех матерей, которых следовало бы называть в честь надежды. «Des esperanza», – называли ее монахини, хотя и за ее спиной. «Безнадежная», – называли ее сестры, или они называли ее самим отчаянием – «Desesperación», когда это слово имело больше смысла. Даже будучи в четырнадцатилетнем возрасте, Хуан Диего чувствовал себя взрослым в семье – как и тринадцатилетняя прорицательница Лупе. Эсперанса была ребенком, особенно в глазах своих детей, – если не считать ее сексуальную внешность. Но какая же мать захочет выглядеть сексуально перед своими детьми?
Эсперанса никогда не носила одежду уборщицы; она всегда была одета для другой своей работы. Во время уборки Эсперанса была одета для улицы Сарагоса и отеля «Сомега» – «отеля шлюх», как называл его Ривера. Эсперанса одевалась по-детски или по-девчоночьи, если не считать явно сексуальных деталей одежды.
Эсперанса также была ребенком, когда дело касалось денег. Сиротам в «Потерянных детях» не разрешалось иметь деньги, но Хуан Диего и Лупе все еще тайно хранили их. (Мусорщиков невозможно лишить их мусора; los pepenadores продолжали держать собранное и отсортированное еще долго после того, как они переставали искать алюминий, медь или стекло.) Эти дети свалки были очень искусны в сокрытии денег в своей комнате в «Niños Perdidos»; монахини никогда бы не нашли их.
Но Эсперанса находила их деньги и брала тайком у детей, когда ей это было нужно. Эсперанса расплачивалась с детьми в своей манере. Иногда, после удачной ночи, Эсперанса клала деньги под подушку Лупе или Хуану Диего. К счастью, дети чуяли запах денег, которые оставляла им мать. Духи Эсперансы выдавали и ее, и ее деньги. Так что к приходу бдительных монахинь все было надежно припрятано.
– Lo siento, madre, – тихо сказал себе Хуан Диего, когда его самолет приземлялся в Маниле. – Прости, мама.
В четырнадцать лет он не был достаточно взрослым, чтобы испытывать к ней симпатию – ни к ребенку в ней, ни к ней самой как взрослой женщине.
Слово благотворительность много значило для иезуитов – особенно для отца Альфонсо и отца Октавио. Это из благотворительности они наняли проститутку, чтобы она у них убирала; священники считали, что этим актом доброты они дают Эсперансе «еще один шанс». (Брат Пепе и Эдвард Боншоу однажды не заснут допоздна, обсуждая, какой первый шанс был дан Эсперансе – то есть до того, как она стала проституткой и уборщицей у иезуитов.)
Да, именно из иезуитской благотворительности los niños de la basura получили статус сирот; в конце концов, у них была мать – независимо от того, насколько пригодной или непригодной (как мать) была Эсперанса. Несомненно, отец Альфонсо и отец Октавио считали, что они были исключительно благотворительны, позволив Хуану Диего и Лупе иметь собственную спальню и ванную комнату – безотносительно того, насколько сложно было девочке без помощи брата. (Об этом будет не одна ночная дискуссия между братом Пепе и сеньором Эдуардо – о том, как отец Альфонсо и отец Октавио представляют себе жизнь Лупе без ее переводчика Хуана Диего.)
Остальные сироты, включая братьев и сестер, были разделены по признаку пола. Мальчики спали в общей спальне на одном этаже приюта «Niños Perdidos», девочки – на другом; была общая ванная комната для мальчиков и такая же (только с зеркалами побольше) для девочек. Если у детей были родители или другие родственники, этим взрослым не разрешалось посещать детей в их помещениях, но Эсперансе разрешалось посещать Хуана Диего и Лупе в их спальне, которая раньше была небольшой библиотекой, так называемой читальней для учеников. (Большинство книг все еще были на полках, которые Эсперанса регулярно протирала; как все повторяли, ad nauseam
[14], она была на самом деле хорошей уборщицей.)
Конечно, было бы неловко держать Эсперансу подальше от собственных отпрысков; у нее также была спальня в «Потерянных детях», но в помещениях для прислуги. В приюте держали только женщин-служанок – возможно, чтобы защитить детей, хотя сами служанки – Эсперанса была горластей прочих, и не только на данную тему, – возмущались, предполагая, что дети нуждаются главным образом в защите от священников («этих безбрачных гомиков», как называла их Эсперанса).
Никто, даже Эсперанса, не обвинил бы отца Альфонсо или отца Октавио в этом конкретном, многажды документально подтвержденном грехе среди священников; никто не верил, что сироты в «Niños Perdidos» подвергались такой опасности. Разговор между служанками о детях, якобы жертвах сексуальных домогательств со стороны священников, давших обет целибата, носил весьма общий характер; речь шла скорее о «неестественности» безбрачия для мужчин. Что касается монахинь – ну, это другое дело. Безбрачие было более допустимым для женщин; никто никогда не говорил, что это «естественно», но немало служанок выражали мнение, что монахини счастливы обходиться без секса.
Лишь Эсперанса говорила: «Ну, только гляньте на этих монахинь. Кто захочет заниматься с ними сексом?» Но это было злое замечание и, как и многое из того, что говорила Эсперанса, не обязательно являлось правдой. (Да, тема безбрачия и его якобы неестественности тоже, как вы можете догадаться, обсуждалась в ночных дискуссиях между братом Пепе и Эдвардом Боншоу.)
