Что это со мной и с женщинами-врачами? – спрашивал себя Хуан Диего. (Он знал, что должен был жениться на одной из них.)
– Мистер наступил на морских ежей, – сказала Консуэло доктору Кинтане, которая опустилась на колени рядом с Хуаном Диего. – Конечно, ему есть из-за чего плакать, – пояснила девочка с косичками.
– Он скучает по многому – по гекконам, по свалке, – начал перечислять для Хосефы Педро то, чего не хватало Хуану Диего.
– Не забудь про его сестру, – сказала Консуэло Педро. – Лев убил сестру мистера, – объяснила Консуэло доктору Кинтане, на тот случай, если доктор не слышала о причинах всех страданий Хуана Диего. – И теперь он еще и наступил на морских ежей!
Доктор Кинтана осторожно коснулась ступней Хуана Диего.
– Беда в том, что шипы морских ежей подвижны, – говорила доктор, – они укалывают несколько раз.
– Дело не в ногах… дело не в морских ежах, – попытался как можно тише сказать ей Хуан Диего.
– Что? – спросила Хосефа и наклонила голову, чтобы лучше расслышать.
– Мне следовало жениться на докторше, – прошептал он Хосефе; Кларк и дети его не слышали.
– Почему же вы этого не сделали? – улыбнулась ему доктор Кинтана.
– Я слишком поздно ее спросил – она уже сказала «да» другому, – прошептал Хуан Диего.
Разве он мог рассказать доктору Кинтане больше? Невозможно было объяснить жене Кларка Френча, почему он так и не женился, почему так и не обрел супругу, спутницу жизни до самого конца дней своих. Даже если бы Кларка и детей не было на пляже, Хуан Диего все равно не смог бы объяснить Хосефе, почему он не осмелился на брак, узы которого связали Эдварда Боншоу и Флор.
Случайные знакомые, даже коллеги и близкие друзья – включая студентов, с которыми он дружил и общался (не только в классе или на конференциях учителей и писателей), – все они полагали, что приемные родители Хуана Диего были парой, на месте которой никто не хотел бы (или не мог бы) оказаться. Они были такими странными – во всех смыслах этого слова! Конечно, это была банальная версия того, почему Хуан Диего никогда ни на ком не женился, почему он даже не сделал попытки найти спутницу жизни, ту, которая, по убеждению многих, должна быть у каждого. (Хуан Диего знал, что именно эту историю Кларк Френч поведал бы жене о своем бывшем учителе – закоренелом холостяке и, в глазах Кларка, безбожном светском гуманисте.)
Только доктор Штайн, считал Хуан Диего, – дорогая Розмари! – понимала его. Доктор Розмари Штайн не знала всего о своем друге и пациенте; она не понимала, что такое дети свалки, – ее не было рядом, когда он был ребенком и подростком. Но Розмари действительно знала Хуана Диего, когда он потерял сеньора Эдуардо и Флор; и доктор Штайн была также и их врачом.
Доктор Розмари, как с нежностью думал о ней Хуан Диего, знала, почему он никогда не был женат. И вовсе не потому, что Флор и Эдвард Боншоу были странной парой, просто они так любили друг друга, что Хуан Диего даже не представлял себе возможность составить с кем-то такую же пару, какой являлись они, – они были неподражаемы. И он любил их не только как родителей, не говоря уже о том, что они были «приемными», – он любил их как самую прекрасную (то есть самую недостижимую) пару на свете.
– Он скучает по многому, – сказал Педро, упомянув гекконов и свалку.
– Не забудь его сестру, – сказала Консуэло.
Хуан Диего знал, что не один только лев убил Лупе, но об этом он не мог сказать никому из них там, на пляже, – как не мог научиться «хождению по небу». Хуану Диего не было дано спасти свою сестру, равно как ему не было дано стать Дивом цирка.
А если бы он попросил-таки доктора Розмари Штайн выйти за него замуж – то есть до того, как она сказала «да» другому, – кто знает, а вдруг она приняла бы предложение читателя свалки?
– Как поплавали? – спросил Кларк Френч у своего бывшего учителя. – Я имею в виду, до встречи с морскими ежами, – пояснил Кларк.
– Мистер любит бултыхаться на одном месте, – ответила Консуэло. – Правда, мистер? – спросила девочка с косичками.
– Да, Консуэло, – ответил Хуан Диего.
– Плавать по-собачьи – это все равно что писать роман, Кларк, – сказал читатель свалки своему бывшему студенту. – Как будто отправляешься в долгий путь, потому что впереди много работы, но в основном пересекаешь уже известные места – болтаешься на знакомой территории.
– Понимаю, – осторожно сказал Кларк.
Хуан Диего знал, что Кларк его не понял. Кларк был преобразователем мира; его миссией как писателя была позитивная программа действий.
Кларку Френчу претило плавать по-собачьи или бултыхаться в воде; это было все равно что жить в прошлом и никуда не спешить. Там, в этом прошлом, Хуан Диего и жил, заново переживая в своем воображении потери, постигшие его.
«Если что-то в твоей жизни не так или просто еще не решено, Мехико, вероятно, не ответ на твои мечты», – писал Хуан Диего в одном из своих ранних романов. «Если ты не чувствуешь себя хозяином своей жизни, не отправляйся туда». Женщина, которая говорит это, не мексиканка, и мы никогда не узнаем, что с ней происходит в Мехико – в своем романе Хуан Диего обошел этот город стороной.
Цирк находился в северной части Мехико, рядом с кладбищем. Скудная трава на каменистом поле, где они тренировали лошадей и выгуливали слонов, посерела от копоти. В воздухе стоял такой смог, что у львов, когда Лупе их кормила, слезились глаза.
Игнасио заставлял Лупе кормить Омбре и львиц; девушки-акробатки – те, что ждали своих первых месячных, – восстали против уловок укротителя львов. Игнасио убедил их, что львы знают, когда у девушек начинаются месячные, и девушки боялись оказаться в таком состоянии рядом с большими кошками. (Конечно, прежде всего девушки боялись самих месячных.)
Лупе, которая говорила, что у нее никогда не будет месячных, ничего такого не боялась. И поскольку Лупе могла читать мысли львов, она знала, что Омбре и львицам не было никакого дела до менструаций девушек.
– Только один Игнасио думает об этом, – сказала Лупе Хуану Диего. Ей нравилось кормить Омбре и львиц. – Вы не поверите, больше всего они думают о мясе, – пояснила она Эдварду Боншоу.
Айовец хотел посмотреть, как Лупе кормит львов, – просто чтобы убедиться в безопасности данного процесса.
Лупе показала сеньору Эдуардо, как запирать и отпирать дверцу клетки, через которую подавался лоток с едой. Кормовой лоток ездил по полу клетки туда и обратно. Омбре протягивал лапу к мясу, которое Лупе клала в лоток; едва ли он действительно хотел ухватить мясо – скорее, просто демонстрировал свое нетерпение.
Когда лоток, полный мяса, оказывался в клетке льва, Омбре всегда убирал вытянутую лапу. Лев ждал мяса в сидячем положении; его хвост, как метла, шаркал из стороны в сторону по полу клетки.
