Но вот я нащупал ногой первую ступеньку в кромешной тьме стал медленно подниматься. Здесь, наверху, на маленькой площадке, была дверь в небольшую прихожую, которая вела в мою комнату. Все знали, что я буду подниматься по этой лестнице.
Но я-то не знал, кто придет в мою комнату искать два куска холста или будет поджидать меня в темноте.
Я считал ступени. Я помнил, что их восемнадцать. И вот я дошел до площадки. Нашарил дверь, ухватился за ручку и потянул ее к себе. Мне надо было отступить на два шага, потому что дверь открывалась наружу в сторону лестницы.
Я был готов, я предчувствовал, что произойдет.
В ту самую секунду, когда дверь открылась в полной темноте, меня с силой отшвырнули назад к крутой бетонной лестнице. Но в потемках я двигался с вытянутыми руками и схватил того, кто меня толкнул.
Правая рука у меня оставалась свободной, и я успел ухватиться за перила. Удержаться с помощью одной руки мне не удалось, но мне удалось смягчить падение. И мы покатились по лестнице вдвоем. На меня пахнуло слабым ароматом духов. Мы катились по ступеням вниз, и я знал, что держу в руках убийцу.
12
Что спасло наши жизни, не знаю.
Но я был готов к тому, что произойдет, и это, очевидно, оказалось решающим. Если бы я стоял на площадке не подготовленный к встрече с убийцей и ни о чем не подозревая, я бы мешком свалился вниз. А теперь моя правая рука, на мгновение уцепившаяся за перила, самортизировала падение.
Возможно, она тоже в какой-то миг схватилась за перила, потому что была секунда, когда мне показалось, что мы повисли в воздухе. Она, вероятно, до смерти испугалась — она готовила могилу мне, а теперь ей предстояло последовать туда вместе со мной. В те секунды, что мы катились по ступенькам, я не замечал ничего, кроме слабого запаха духов и кромешной тьмы. Я не почувствовал, что ударился, вообще не чувствовал физической боли.
Видимо, слишком сильно был потрясен. Мелькнула даже мысль, что ее приятно держать в объятиях.
И тут она закричала. Непрерывный долгий вопль — меня прямо дрожь пробрала. Наверно, я все-таки ударился головой, потому что на короткий миг мне показалось, что я теряю сознание. И тут безудержное падение прекратилось: мы оказались у подножия лестницы в кромешной тьме.
Не знаю, сколько мы так пролежали, — головокружение мешало мне следить за временем, я только сознавал, что крепко сжимаю ее обеими руками. И вдруг комната наполнилась людьми. Это было похоже на кошмар.
Плясали лучи карманных фонариков, вспыхнувшие со всех сторон — из двери в холл, из двери на верхней площадке, со ступенек. Лучи света обшаривали комнату, натыкались на нас, лежавших на полу, скользили по роялю, скрещивались, освещая лица тех, кто держал фонарики.
Я по-прежнему не ощущал времени — может, прошло всего несколько секунд. Но лучи перестали вдруг метаться. Ровный золотистый свет разгорался все сильнее. Это зажгли два больших семисвечника.
Единственный раз в жизни моей матери пришлось смирить свою нелюбовь к свечам и боязнь пожара.
И тут, выпустив ее из рук, я встал.
Ее нельзя было узнать. Она, как кошка, вскочила с пола — я было подумал, что сейчас она кинется на меня. Но вместо этого она ухватилась за спинку стула и приподняла его, словно собираясь швырнуть.
Но нет — она со стуком поставила его на пол, вцепившись в него с такой силой, что узкие пальцы побелели. Потом она уронила голову на спинку стула и на свои руки. В большой комнате, освещенной четырнадцатью свечами, воцарилась мертвая тишина.
Я понимал, что все остальные должны быть здесь, но, очевидно, они были потрясены настолько, что лишились дара речи. Первой пришла в себя моя мать.
— Мартин, у тебя на виске кровь.
Я машинально вынул из кармана платок и приложил к виску. Но я не сводил глаз с той, другой.
Голова ее была по-прежнему опущена на стул, волосы торчали во все стороны, словно заряженные электричеством. Я подумал о голове Медузы. И тут, рывком выпрямившись, она взглянула на меня.
Такой откровенной ненависти, какая сверкала в ее расширенных глазах, я еще никогда не видел.
— Кровь! — воскликнула она. — Кровь на виске!.. — И она расхохоталась. И хохот этот был ужасен. — Ты должен был разбиться насмерть, Мартин.
Я надеялась, что я тебя убью. О Мартин, если бы ты знал, как я тебя ненавижу. — Голос ее сорвался на хрип.
— У тебя нет причин меня ненавидеть, — сказал я. Мои слова прозвучали на редкость бесцветно и банально.
— Ты хотел погубить Пребена. Ты. ты. жалкий. жалкий учителишка!
По-видимому, более крепкого ругательства она подыскать не сумела.
— Нет, — сказал я. — Губить Пребена я не хотел никогда. Я хотел найти того, кто погубил Свена и Эрика. А это сделала ты. Ты убила Свена и Эрика.
— Свена и Эрика! — она буквально выплюнула их имена. — Да какое значение имели Свен и Эрик? Два обывателя-толстосума с их распроклятыми деньгами. Я убивала бы их снова и снова. Они стояли на дороге у Пребена.
— Неправда, — возразил я.
— У них были деньги, которые могли спасти Пребена, но они не желали с ними расстаться. Деньги. Деньги. У них они были, а Пребен должен был жить под вечным гнетом, вечно бояться. Пребен, который в тысячу раз лучше Свена и Эрика, лучше вас всех вместе взятых, лучше.
Она размахивала руками. С губ брызгала пена.
— Вы все ничтожества, плоские, как ползающие по земле черви. Без полета, без фантазии, а Пребен.
— Карен, — вмешался Пребен.
Голос его был ровным и тусклым.
— Карен, замолчи. Твои слова сведут меня с ума. Я не стою ни гроша, я ничтожество.
Ее лицо вдруг сразу преобразилось, смягчилось. Но глаза по-прежнему были странно расширены.
— Нет, Пребен, ты для меня все, весь мир.
— Прошу тебя, Карен, замолчи. Замолчи. Целую осень я прожил в адских муках, подозревая о том, что ты наделала. Но я не верил. Не хотел верить, я все надеялся, все надеялся, что это сон. Спросить тебя я не решался. Но потом. Когда мне привезли эти картины, я понял, что ты натворила. Я разрезал их на кусочки, и мне казалось, я режу на части самого себя. Мне хотелось, чтобы это был я сам.
Казалось, мы, все остальные, просто не существуем. В целом мире были только они двое, две заблудшие, проклятые души.
— … Ради меня ничего не надо было делать — я ведь сказал тебе это еще тогда, в августе, когда ты решила купить картины. Я всего лишь заурядный обманщик. И пусть бы люди узнали, что я фальсификатор, мне все равно.
— Тебе все равно? Если бы люди узнали, что ты. что ты, Пребен, который стоишь больше.
— Хватит! — оборвал он вдруг грубо и жестко. — Говорю тебе, мне все равно. Я ничто, ничто, слышишь ты, ничто. И всегда был ничтожеством. Я бездарный художник-неудачник, я всегда останавливался на полпути.
