— Раздвоение личности?
— Да ну! Настоящее раздвоение — это очень, очень редко встречающееся расстройство. Не в этом случае. И уж точно, когда он дом свой бросал, то действовал вполне сознательно, ложный след прокладывал. Очень, очень предусмотрительный и, как выражаются профайлеры, организованный. Спускаясь в подвал, люк не просто закрывал за собой, а прилаживал сверху шину, чтобы если кто-то в гараж вдруг зайдет, ничего бы не заметил. Эта шина поверх люка меня, признаться, потрясла до глубины души. Очень осторожный мальчик. Хотя с головой у него, конечно, сильно не в порядке. С таким детством и такой матерью оно и не удивительно.
— Что, музыкальная семья?
— Относительно. Про отца ничего не известно, мать — бывшая балерина. Так, ничего особенного, танцевала в кордебалете, не более того. Но убедила себя в том, что это дети ей карьеру сломали.
— Дети?
— Их было двое. Близнецы, девочка и мальчик. Мальчика она назвала Юлием — видимо, в честь Юлия Цезаря, а девочку Славой. Нет, не Ярославой или Владиславой, а именно Славой.
— По принципу: как вы лодку назовете, так она и поплывет?
— Видимо, так. Но Слава, по рассказам соседей, была дебилка, да еще и припадки ярости у нее бывали. Соседка рассказывает, что советовала матери сдать девочку в специнтернат, но та не слушала. Возможно, надеялась, что все постепенно нормализуется, сейчас не узнаешь — ни в каких архивах девочка не числилась. Свидетельство о рождении отмечено — и все. Сыну же мамочка прочила карьеру великого музыканта, чуть не привязывала к пианино. Хотя он, по словам тех же соседей, и не возражал вроде бы. Занимался — они слышали — как одержимый.
— Действительно одержимый… Хотя странно… Я же его помню на прослушивании — мальчик как мальчик. И разве так может быть? Чтобы один из близнецов нормальный, даже не без способностей, а другой… другая…
— Олигофрения не всегда обусловлена генетическими отклонениями. В данном случае наш патологоанатом предполагает родовую гипоксию или даже асфиксию. Как бы там ни было, детям было около шести лет, когда мать сдала наконец девочку куда полагается. То есть это соседи так думали.
— А на самом деле?
— Когда мы обследовали их дом, собака нашла… Господи, зачем я это вам рассказываю! Вам надо поднимать настроение, а я про ужасы.
— Рассказывайте, — не попросила, потребовала Мирра. — Мне нужно знать, откуда этот кошмар в мою жизнь пришел. Тем более, что я тоже мать.
— Думаю, с вашими детьми такого случиться ни в коем случае не может. Если ваши страхи про это.
— И тем не менее. Полагаю, я имею право знать. Вы собаку туда привели, чтобы нас с Миленой искать?
— В общем и целом да. И в итоге так и вышло. Ну вы же видели эту псинку!
— Я смутно помню.
— Ничего, я вас, когда поправитесь, познакомлю со спасительницей. Ее Сушка зовут.
— Сушка… И она там что-то нашла? Останки, да?
— Да. Детские. Девочка. Лет шести. Вероятно, близняшка нашего фигуранта.
— Он ее убил? В шесть лет?
— Не думаю, что именно убил. Следов насильственной смерти нет, возможно, девочка умерла сама. Хотя его пристрастие к смерти от обезвоживания наводит на некоторые размышления. Соседка рассказывала, что мать, уезжая по делам, мальчика оставляла в доме, а девочку во избежание эксцессов — на нее иногда приступы буйства находили — привязывала во дворе, неподалеку от водяной колонки. Летом, конечно. Может, колонка испортилась, может, привязь запуталась — не исключено, что ребенок погиб именно от жажды.
— Какая жуть… Но если он… ненормальный, значит, его даже не посадят?
— Смотря что психиатрическая экспертиза покажет. Психически больные вполне могут быть признаны вменяемыми. Хотя именно этот, как мне кажется, вряд ли. Трудно сказать, действительно ли он ничего не помнит, но мы нашли его дневник. И вот там как раз совсем ужасный ужас. Все спокойно так, подробно. Он не видел ничего плохого в том, что делает. Убивать ему не нравилось, но ведь мама сказала, что надо вот так! А маму он привык слушаться.
— Она же умерла. Или я чего-то не поняла?
— Умерла. Как раз перед его экзаменами в консерваторию. Потом провал на прослушивании. Ну и получилось то, что получилось. Так-то он вроде тихий, но это не делает его менее опасным, скорее наоборот. Мало ли что мама ему в следующий раз скажет.
— И… что с ним будет?
— Если признают невменяемым, отправят в… это называется спецучреждение. И это, я вам скажу, похуже любой тюрьмы, любой зоны. Там, ко всему прочему, и «звонка» к освобождению нет. Разве что признают здоровым. А в данном случае на это надежды мало. Так что не бойтесь.
— Я… я постараюсь. Мне придется многому учиться заново. Дышать, не вздрагивать, не бояться теней… жить. И… Арина, я хотела вас попросить. У меня день рождения в декабре. Юбилей. Говорят, сорок лет не празднуют, но…
— Сорок? — изумилась Арина. — Я думала… еще удивлялась, такая молодая — и уже профессор.
— Ну профессор я не слишком давно, а сейчас и вовсе на все шестьдесят выгляжу.
— Я говорила с врачами, по их словам, вы очень быстро восстанавливаетесь, так что не расстраивайтесь заранее, все вернется.
— Да я вовсе не расстраиваюсь. Так о чем я? Говорят, сорок не празднуют, но в моем случае. Я же по сути заново родилась. Вы нам с Миленой жизнь спасли.
— Не преувеличивайте. Жизнь вы себе сами спасли. И убийцу вырубили, и, главное, сумели с его телефона в полицию дозвониться. Даже если бы мы фургон до промзоны не отследили, звонок-то локализовали. Так что нашли бы. Ну, может, на несколько часов позже.
— Кто знает, может, именно эти несколько часов нас и спасли.
— Ладно-ладно. Я считаю, что вы сами себя и дочь спасли, но если вам будет приятно…
— Арина, приходите, когда я буду юбилей отмечать! Пожалуйста!
— Я постараюсь, Мирра Михайловна, но, понимаете…
— Да понимаю, понимаю, вы своим временем не всегда распоряжаетесь. Но хотя бы на полчасика!
— Я не потому… Меня в Питере уже, скорее всего, не будет. Я домой возвращаюсь.
Она и сама не поняла, почему вдруг это сказала. Да, она всерьез обдумывала этот вариант, даже рапорт о переводе написала — но на стол Чайнику бумагу пока не положила! А тут вдруг…
Мирра лежала с закрытыми глазами — задремала.
Покружив по переходам, Арина добралась до нейрохирургии. На посту возле прятавшейся в торце коридора палаты молоденький сержант уткнулся в какую-то игрушку на планшете.
— Вы бы повнимательнее, боец, не у тещи на блинах.
— Чего? — он хотел, кажется, ответить что-то резкое, но узнал. — Простите. Скучно так сидеть. И куда он денется? Он же никакой.
— Этот никакой убил четверых. Ферштейн?
