В мире квантовой механики существует теория под названием «Копенгагенская интерпретация»
[30]. Если описывать ее в самых общих терминах, она предполагает, что объект любой физической системы может существовать одновременно во всех своих формах, пока производимое за ним наблюдение не заставит его принять лишь какое-то одно состояние (примерно как боггарт в книжках про Гарри Поттера).
Лауреат Нобелевский премии по физике Эрвин Шредингер заявил, что Копенгагенская интерпретация неверна. И чтобы доказать это, предложил следующий умозрительный эксперимент. Внутрь запечатанной коробки помещают кота. В той же коробке находится механизм, который с вероятностью пятьдесят процентов может убить кота в течение часа. В каком же состоянии окажется кот по истечении этого часа? Пока вы не откроете крышку, вы не можете знать, что он жив, но точно так же не можете сказать, что он мертв. Значит – и то и другое сразу?
Кот Шредингера, живой и мертвый одновременно, прославился на весь мир. А я иногда думаю, что реанимация – приют для множества таких котов.
Вспоминая об этом, я гляжу на очередную пациентку. Она примерно моего возраста. Я кладу руку ей на запястье. Оно теплое, но пульса нет. Это подтверждает и артериальный катетер: кривой давления у нее просто нет, то есть кровь из сердца не прокачивается по артериям в обычном пульсирующем режиме, и на мониторе я наблюдаю только слабую волнистую линию. Я прикладываю к ее груди стетоскоп – и не слышу биения сердца. Грудь пациентки вздымается и опускается под действием аппарата для искусственной вентиляции легких, и крупные канюли, больше похожие на трубки, торчащие из нее, перегоняют кровь в аппарат, прокачивают через оксигенатор и загоняют обратно в тело.
Ее же сердце сейчас не функционирует ни в каком из смыслов этого слова. Оно остановилось несколько дней назад – так решительно и бесповоротно, что уже можно было объявить ее мертвой, но наша команда продолжала массировать ее грудь до тех пор, пока не подключилась машина. Точно так же можно было сказать, что попытка реанимации провалилась, поскольку сердце зависло в электромеханической диссоциации
[31], но пациентка уже оказалась, как говорится, в нужном месте в нужное время, и команда успела подключить ее к машине и кардиостимулятору. Таким образом, она получила свой шанс. А теперь она лежит передо мной, и ее кровь перекачивается насосом в машину рядом. Она пребывает в очень глубоком сне. Отключенная от всего, что я могла бы хоть как-то ассоциировать с жизнью. Сейчас она – за много галактик и световых лет отсюда.
Я поворачиваюсь к консультанту и спрашиваю:
– То есть мы просто ждем?
– Да, ждем, чтобы понять, забьется ли ее сердце снова.
Опровержение Шредингера сводилось к тому, что кот физически не может быть одновременно и жив и мертв. Своим экспериментом он иллюстрировал мысль о том, что Копенгагенская интерпретация неприменима к крупным организмам, ведь любая обычная кошка может быть либо только мертва, либо только жива.
Кот Шредингера, живой и мертвый одновременно, прославился на весь мир. А я иногда думаю, что реанимация – приют для множества таких котов.
И вот теперь я гадаю, уставившись на пациентку Шредингера: так жива или мертва?
И не нахожу ответа. Мой мозг не способен собраться с мыслями, чтобы ответить на этот главный вопрос. Конечно, сама ситуация для меня настолько нова и непривычна, что я даже не могу определить состояние пациентки, но дело даже не в этом. Сиди я сейчас хоть перед сотней подобных ей пациентов, я все равно не смогла бы уловить, кто они – и в какой форме сейчас пребывает их сознание. И я умываю руки – и говорю себе то же самое, что уже сказали ее родные: время покажет, и нам не осталось ничего, кроме как надеяться на то, что монета упадет нужной стороной вверх. Бросай кости – и будь что будет, лишь бы не шестерка. Надейся – потому что я не знаю, чем еще заполнить эту пустоту, а час принятия решений пока не пробил.
Через четыре дня я смотрю на монитор, который выдает сто ударов в минуту. Привычный, регулярный, синусовый ритм ее собственного сердца. Я прикладываю к ее груди стетоскоп, но лишь затем, чтобы вернуть ей свой долг – и сделать так, чтобы она ощутила: там, внутри у нее, теплится жизнь. Чтобы она поняла: теперь я собралась с мыслями и знаю ответ на вопрос.
Таков ритуал: чтобы выразить уважение, я слушаю стук ее сердца.
Я слышу чистые, знакомые звуки – ее сердце открывает и закрывает клапаны: тук-тук, тук-тук, тук-тук. Я тут, я тут, я тут.
Жива.
Еще недавно, стоя перед ней точно так же, я спрашивала себя: «Каковы ее шансы?» – и сама отвечала: «Почти никаких».
И тогда мы решаем поддержать эту искорку надежды, потому что это лучшее, что мы можем – в интересах пациента. И вот она уже перебирается из реанимации в хирургию. И весь следующий день проходит через руки хирургов, анестезиологов, медсестер, ассистентов, рентгенологов, санитаров – через все эти руки, сменяющие друг друга, пока не попадает ко мне. Я выполняю свою работу, а в коротеньких передышках – продолжаю надеяться. На то, что у нее все получится и что она выдержит бремя всего, что мы делали для нее до сих пор.
Ее близкие спрашивают, как она. С очень серьезным видом я рассказываю им лишь то, в чем могу быть уверена: что наметились позитивные признаки, но общая картина пока изменилась мало. Что состояние критическое и, как мы уже говорили, остается серьезный риск его дальнейшего ухудшения, не исключая смерть мозга или полный провал нынешней стратегии лечения. Но мы стараемся изо всех сил.
И они надеются. И я надеюсь. Изо всех сил.
Три недели спустя наша пациентка не просто биологически жива, но жива активно и необратимо. Ее мозг функционирует без нарушений, и никакие другие органы не требуют искусственной поддержки. Когда ее решают перевести в общее отделение, я заскакиваю к ней в палату и желаю ей удачи. Не успевают эти слова слететь с моих губ, как со мной происходит то, что я ощущаю в себе нечасто. Теплая волна поднимается откуда-то из горла и разливается по щекам. В уголках глаз собираются невидимые слезинки, и я знаю почему – ведь я из тех, кто плачет, когда в книгах или фильмах все кончается хорошо.
Но я не плачу, даже не собираюсь, поэтому стараюсь быть краткой. Я говорю: «Счастливо, всего вам самого доброго», а потом улыбаюсь. И одной этой улыбкой словно хочу добавить: «Вы были очень важны для меня».
– Спасибо вам всем за вашу заботу, – говорит она.
