В то утро перед выпускной церемонией, когда я стояла в мантии и квадратной шапочке посреди аудитории, полной моих однокурсников, и репетировала с ними хором эти слова, у меня просто дух захватывало от романтичности происходящего. Теперь же, спустя столько лет, слова эти кажутся мне довольно напыщенными, и я понимаю, почему мои коллеги иногда говорят, что быть врачом зачастую все равно что быть членом религиозной секты. Эта работа предъявляет требования ко всем аспектам твоей жизни и твоего характера. Стандарты, которыми ты связал себя, проникают в каждый уголок твоего бытия так назойливо, что уже очень скоро перестаешь различать, где кончаются эти стандарты, а где начинаются твои собственные. Взрослая личность, которой я стала после двадцати, сформировалась в жестких рамках заученных представлений о том, какой я должна быть как врач. Стала бы я другим человеком, выбери я себе иную профессию?
И вот через два года после той церемонии я стою посреди палаты и смотрю на отца, которого обвиняют в избиении своего пятилетнего сына. В том, что сын умрет, я уже не сомневаюсь. Отец возбужденно доказывает, что «не сделал ничего дурного». Я отвечаю, что моя работа заключается не в том, чтобы кого-нибудь осуждать; я здесь для того, чтобы сделать все возможное для ребенка, а расследованием дела займутся полиция и служба защиты детей. Тут прибывают другие члены семьи, очень раздраженные – не то чтобы на меня, просто им нужно на кого-то злиться, а потому они то и дело совершают злобные выпады в мой адрес. Они заявляют, что мы заставляем их еще больше страдать.
Я смотрю на прекрасного мальчика, лежащего на детской кровати неподвижно, с раскинутыми ручками-ножками, подключенного всякими трубками к нашим насосам, и понимаю, что мой ответ этим людям правдив. В этот миг меня охватывает странное чувство, что я не соврала им: я действительно никого не осуждаю. И отвращение к самой себе заполняет меня.
В этот миг меня охватывает странное чувство, что я не соврала им: я действительно никого не осуждаю. И отвращение к самой себе заполняет меня.
Я сижу всего в паре шагов от этого мальчугана – и честно считаю, что этот отец может быть виновен в неминуемой смерти сына. Я хочу выть от ярости. Содрогаться от ужаса. Переживать такое же отвращение, какое испытывала бы, прочти я об этом в газете. Я хочу метать громы и молнии. Я хочу трезвонить на весь белый свет о загубленной невинной душе – но не могу. Где-то они есть, эти громы и молнии, но глубоко внутри меня – тихий отзвук в укромном уголке сердца; а все, на что я способна, пока нахожусь в стенах больницы, – это вынести финальный вердикт: я должна выполнять свою работу.
От такого профессионализма испытываешь дискомфорт – похоже, впервые меня просят не быть человечной. Гуманной – да, возможно; но человечности чуть поменьше, договорились?
А затем я выкидываю эти мысли из головы – и лишь надеюсь, что все еще остаюсь человеком.
Надежда
Во всем вокруг есть трещины: Так к нам приходит свет.
Леонард Коэн, «Псалом»
Клэр было сорок восемь. Рост – полтора метра, вес – сорок пять кило, и в придачу целый букет хронических болезней. Одна из них – почечная недостаточность в последней стадии. К сожалению, ряд других ее проблем со здоровьем не позволял пересадить пациентке почку, и ей требовался регулярный гемодиализ
[28].
Я тогда еще работала «очень младшим» врачом в отделении нефрологии, а у Клэр был сложный комплекс болезней, и она оставалась у нас в стационаре более трех месяцев. Возле ее койки висела фотокарточка – она с друзьями в летнем саду: все смеются, потягивают игристый «Просекко»
[29], сидя вокруг белого пластикового столика, и, похоже, собираются гулять до утра. Саму Клэр я на фотографии не узнала. Но заметив, как сильно каштановые корни ее стриженных до плеч волос контрастируют с их нынешней мертвенной белизной, я поняла, что когда-то она и правда была совсем другой. Следила за своей прической, а проснувшись поутру, заглядывала в гардероб и выбирала, что хочет надеть. Любила наслаждаться завтраком на кухне, но иногда, торопясь по делам, глотала кофе на бегу. Умела бегать. Теперь же тело ее выглядело так, словно принадлежало кому-то другому – человеку, проведшему на этой планете намного больше лет, чем пока прожила она. Долгая госпитализация украла у нее столько мышечной массы, что превратила в тростинку: бедра усохли, икры почти исчезли. Выбраться из постели стоило ей неимоверных усилий. Лично я не припомню, чтобы она когда-нибудь встала, сходила в туалет или села в кресло без посторонней помощи.
Помимо дежурных диалогов при обходе, мое ежедневное общение с Клэр во многом сводилось к тому, что я уговаривала ее активнее участвовать в процедурах по реабилитации и физиотерапии, а в целом – увереннее смотреть в будущее. Однажды медсестра в беседе со мной упомянула, что сегодня Клэр особенно замкнута и гораздо мрачнее обычного. По странному совпадению, тем утром я как раз выписала заказ на специальные ортопедические башмаки, которые, по мнению трудотерапевтов, могли помочь Клэр с реабилитацией. И когда пришла к ней с обходом, без всякой задней мысли сказала ей восторженным тоном:
– Я слышала, скоро вы начнете вставать и больше двигаться! И это очень кстати, ведь я только что заказала для вас пару отличных башмачков.
– Правда? – спросила она, приподняв голову над подушкой совсем чуть-чуть, лишь так, чтобы я заметила.
– О да, так что знайте: у вас теперь новые башмачки!
Прошло около недели, за которую я почти не вспоминала о том разговоре, пока однажды в обед не встретила в коридоре медсестру, которая с улыбкой сообщила мне: «Проведайте Клэр, она ждет вас и хочет что-то сказать!» Едва завидев меня, Клэр оживилась и задвигалась так энергично, как никогда прежде. Казалось, еще немного – и она превратится в ту женщину на фото у ее изголовья. Сидя на постели в своей розовой больничной пижаме, она протянула ко мне руки и дрожащим голоском произнесла:
– Я встала!
Она протянула ко мне руки и дрожащим голоском произнесла: «Я встала!» Я обняла ее, и мне показалось, будто я держу в руках какую-то очень хрупкую птицу.
Я обняла ее, и мне показалось, будто я держу в руках какую-то очень хрупкую птицу. Сама же я похожа на капризного малыша, который поймал котенка и хочет напоить его молоком, а взрослые испуганно кричат: «Только не сжимай его слишком крепко!» Я сказала, что страшно горжусь ее достижением, но еще большую гордость за это должна испытывать она сама. Не случись той волшебной минуты, я бы так никогда и не узнала, сколько счастья может принести мне новость о том, что Клэр наконец-то поднялась сама.
