Когда-то мне довелось оказывать помощь сразу трем необычным пациентам. До сих пор иногда жалею, что не смогла перезнакомить их между собой. Британский ветеран Второй мировой, бывший пилот «Люфтваффе» и немка, бежавшая из Германии в 1940 году. Они прошли через нашу больницу один за другим с разницей в несколько недель, что само по себе кажется мне странным совпадением. Я понимаю, что такое начало истории напоминает дурной анекдот из серии «Однажды англичанин, шотландец и ирландец…». Но не бойтесь: это совсем другая история.
Немка по имени Агнес страдала деменцией и раком, который привел к нарушению электролитного баланса, что заставляло ее страдать еще больше. Она часто была не в себе, но однажды вечером, когда рассудок ее прояснился, я спросила у нее, как и почему она эмигрировала в Британию, и она ответила, со своим по-прежнему жестким акцентом, подняв на меня слезящиеся, измученные глаза: «Я не еврейка, но любила одного из них, это были хорошие люди. И я не могла смотреть на то, что с ними творят». Мне было очень досадно оттого, что у нее деменция. Так и хотелось посидеть с ней подольше и узнать все, о чем она могла бы рассказать, вместо того чтобы отслеживать редкие проблески ее сознания.
Британский ветеран войны Гарри был из тех пациентов, в палате которых стихийно образуется мужской клуб. Он обладал редким даром объединять вокруг себя людей, что для стариков, неделями ожидающих предоставления им социальной помощи или реабилитации, просто бесценно. Он рассказал мне, что воевал недолго и был отправлен с Французского фронта домой после того, как его укусила собака и укус воспалился. Весело смеясь, он даже дал мне ценный совет: лучший способ остаться здоровым – не гулять там, где водятся бродячие собаки. Хотя он отлично знал, что этот укус – счастливый билет с поля боя домой – скорее всего, спас ему жизнь. И позволил его детям и внукам появиться на свет. А мне подарил саму эту историю.
Дерек, пилот «Люфтваффе» из Австрии, упал на нашу землю с небес. Как и многие в его ситуации, он попал в лагерь для военнопленных, но после войны не стал возвращаться домой. Я встретилась с Дереком, когда он уже умирал, и он сказал мне, что очень благодарен судьбе за прожитую жизнь, в которой получил даже больше, чем заслуживал.
Я часто задумываюсь, почему воспоминание об этой троице так важно для меня. Поражаюсь, какой привилегией была возможность встретиться с этими людьми, заглянуть в их жизни, услышать их истории. И благодарю судьбу за такие дни, когда я испытываю трепет и благоговение перед жизненным опытом моих пациентов.
Стоя у постели Дерека, я находилась всего в нескольких милях от города, который был превращен в руины бомбежками Второй мировой. Эти страшные разрушения рассеивали по миру семьи и ломали судьбы людей, многие из которых еще живы и могут встретиться мне на улице. И все-таки я не представляю, что за ситуация могла бы заставить меня испытывать неприязнь или отвращение к человеку, оказавшемуся одним из тех, кто осуществлял эти бомбежки. Вместо этого мне было очень любопытно, как ему удалось перекроить свою жизнь, оставшись во вражеской стране, и очень горько от прихоти судьбы, посадившей его за штурвал того самолета. Я благоговела перед ним – с теми же трепетом и уважением, какие испытывала, беседуя с британским солдатом Гарри и немецкой беженкой Агнес. Но что бы я чувствовала, если бы не воспринимала те события как дела давно минувших дней? Если бы стояла перед постелью пленного пилота «Люфтваффе» через день после бомбежки, в самый разгар войны? Если бы в руинах лежал мой дом, а без вести пропала моя родная сестра?
Я имею счастье жить в мире, где война воспринимается как нечто далекое и опосредованное – через новости в газетах, по телевизору или глазами героя какой-нибудь истории. В своей книге «Желтые птицы» бывший солдат Кевин Пауэрс, основываясь на личном опыте службы в Ираке
[27], пишет: «Всякая боль одинакова. Различаются только детали». Эти слова я запомнила в самом начале своей врачебной карьеры – как отправную точку для общения с некоторыми пациентами.
Еще в медицинском колледже я консультировала пациента с симптомами депрессии. Я проходила практику, и целью той беседы была оценка моих способностей как консультанта. Мой экзаменатор, опытный врач, сидел в углу кабинета, а я слушала рассказ пациента о том, что он переживает после недавней смерти своего друга. Мы очень долго беседовали с ним о преодолении последствий этой трагедии и о том, что он почти потерял сон. И лишь после его ухода врач сообщил мне, что этот человек подозревается в убийстве своего друга. Что эта история обошла все местные газеты, а сам этот друг до своей смерти был хорошо известен врачам как пациент. Идея же экзаменатора заключалась в том, что беседу должен вести новичок, не владеющий подобной информацией; лишь такая консультация и будет по-настоящему беспристрастной.
Из того, что я раскопала потом в Сети, с большой долей вероятности следовало, что этот парень и правда виновен; но даже узнав контекст, я не испытала к нему отвращения. Ни тогда, ни позже. Я была шокирована, да, но я также услышала от него, как теперь рушится вся его жизнь. В ситуации, когда сидишь перед одним-единственным пациентом и его личной болью, у тебя просто не остается места для кого-то еще.
Ты не поможешь ни ему, ни себе, если начнешь строить этико-мировоззренческие конструкции, рассуждать о том, что боль пациента в каком-то смысле заслуженна. От вынесения таких приговоров нет ни малейшего толку. Пока от пациента не нужно защищать кого-то еще (а в моем случае было уже не нужно), обвинять или осуждать его – не моя работа. Я здесь для того, чтобы научиться лечить.
С этим пациентом я встретилась еще раз, на очередной консультации – и, честное слово, не испытала к нему отвращения даже тогда. За судебным процессом я не следила. Чем бы он ни закончился, меня это уже не касалось.
Ты не поможешь ни ему, ни себе, если начнешь рассуждать о том, что боль пациента в каком-то смысле заслуженна.
Если бы тех консультаций не было, а ко мне на прием пришла мать жертвы и рассказала, как она опустошена и раздавлена убийством своего сына и что в убийстве обвиняется его друг, – тогда, конечно, мне было бы гораздо легче испытать отвращение. К обвиняемому, который не был моим пациентом.
Я прогоняю свой мозг через все эти умозрительные эксперименты, чтобы убедиться: да, я способна испытывать отвращение в таких ситуациях. Невзирая на профессиональную этику, я считаю очень важной частью человеческой натуры способность чувствовать подобные вещи и живо на них реагировать.
Бывает, я опасаюсь: а не забирает ли моя работа какую-то часть этой способности? Иногда мне кажется, что культ медицины просто подминает нас под себя. «Я торжественно клянусь посвятить свою жизнь служению человечеству…» Вы знали, что это тоже написано в Женевской декларации? Я внятно и недвусмысленно поклялась посвятить служению человечеству не просто мое рабочее время или профессиональную карьеру, но вообще всю мою жизнь – без всяких оговорок и ограничений.
