Когда дело касается эмоций, я отнюдь не похожа на робота, но в моей профессии есть правила – в том числе и те, что записаны в Женевской декларации, которую я громко цитировала, принимая присягу на выпускной церемонии:
Физическое и психическое здоровье моего пациента будет моей главной заботой; […] я не позволю соображениям пола или возраста, болезни или недееспособности, вероисповедания, этнической или национальной клановости, политической идеологии, расовой принадлежности, сексуальной ориентации, социального положения и любого подобного фактора встать между исполнением моего долга и моим пациентом.
[26]
Упоминание «любого подобного фактора», как я понимаю, – забавный осколок старого мышления, требующий, чтобы между исполнением нашего долга и пациентом не стояло вообще ничего. Профессиональные врачи постоянно сдают какие-нибудь тесты или экзамены, многие из которых проводятся в формате «Укажите правильный ответ». При этом среди них бытует негласное правило, своего рода лакмусовая бумажка: если предлагаемый ответ содержит такие неизменные условия, как «всегда» или «никогда», – скорее всего, он неверен. Ведь это плохо согласуется с тем, что нам известно о врачевании и болезнях, где всегда остается место для сомнений или вариаций. В медицине ничто не бывает «всегда» – и никогда не бывает «никогда».
И если я так выступаю против того, чтобы испытывать к пациенту отвращение из-за его темного прошлого, – что ж, иногда надо себя заставлять.
Однажды я оказывала помощь человеку, осужденному за изнасилование и убийство; его жертвой была женщина примерно моего возраста. О криминальном прошлом этого пациента я узнала случайно – из разговора коллег, который я невольно подслушала перед тем, как отправиться к нему в бокс. Мои коллеги говорили о нем с отвращением, но их шепот не достигал ушей пациента. Им не нужно было идти лечить его – участвовать в процессе, где фокус взаимодействия неизбежно сужается до негласного договора между одним пациентом и одним профессионалом от медицины.
С этим новым, непрошеным знанием в голове я вошла к нему в бокс и присела на стул у кровати, чтобы сделать ему поясничную пункцию. Я спросила его разрешения, объяснила суть процедуры; затем пробежалась пальцами вдоль его позвоночника, ощущая под пальцами тепло его кожи, и надавила чуть сильнее, нащупывая ложбинку между позвонками. Придерживая его за бедро, протерла спиртом участок кожи там, куда собралась вводить анестетик. Каждое мое действие со стороны выглядело, как и всегда, когда я выполняла эту процедуру. Закончив с местной анестезией, я спросила, не больно ли ему. Это испытание: обращаться с ним так же, как с любым другим пациентом.
Однажды я оказывала помощь человеку, осужденному за изнасилование и убийство; его жертвой была женщина примерно моего возраста.
Значит ли это, что я не питала к нему ни малейшего отвращения? Если вдаваться в детали – пожалуй, какая-то неприязнь у меня все же возникла; иначе моя готовность обращаться с ним как со всеми не далась бы усилием воли. Все-таки гуманность не может быть осознанной и заслуживающей отдельного упоминания категорией, если рождается без усилий.
Когда вы читаете о преступлении или домашнем насилии, а то и видите их по телевизору, вы вольны чувствовать что хотите. Но те, кто сражаются на передовой линии здравоохранения, знают: на практике ни помощь преступнику, ни помощь жертве, как правило, не оставляют свободы для выражения каких-то эмоций вообще. Маргарет было около пятидесяти. Усталое лицо, сухие вьющиеся волосы, собранные на макушке. Кожа сероватого оттенка, морщины вокруг губ от курения – и, несмотря на жару, огромный толстый бежевый кардиган до самых колен поверх черных обтягивающих джинсов. В неотложку ее доставили из-за неудержимого кашля и болей в груди. Она также призналась мне, что муж частенько ее поколачивает. Когда я предложила ей остаться на несколько часов в срочной хирургии, чтобы мы сделали ей рентген и взяли кровь на анализ, Маргарет запаниковала и сказала, что если в ближайшее время не вернется домой, муж придет и найдет ее. Я сказала, что парочку тревожных симптомов все-таки нужно проверить, ведь разве не за этим она вообще сюда обратилась. Разумеется, я тут же предложила ей защиту от домашнего насилия, и старшая медсестра сделала то же самое. Мы дали ей номера приютов и горячих линий. Мы предоставили ей выбор, но нельзя заставить взрослого человека принять помощь насильно; мы можем назвать это неразумным, но наличие у человека умственных способностей – не гарантия разума и мудрости.
Ее направили в отделение, но были выходные, и организация ее обследования заняла больше времени, чем я ожидала. Когда я пришла заверить ее, что осталось недолго, она заявила, что слишком поздно – ее муж звонил, и он уже едет, чтобы забрать ее. И как только он будет здесь, она выпишется. Я спросила, то ли это, чего она хочет. Она ответила, что ей просто придется.
Она призналась мне, что муж частенько ее поколачивает, и сказала, что если в ближайшее время не вернется домой, он найдет ее.
Когда он приехал, я уже выходила из палаты. Выглядел прилично, словно только из офиса – сорочка с открытым воротом, темно-синие брюки. Прежде чем увезти свою жену, он отыскал меня на сестринском посту. Я встала прежде, чем он подошел ко мне. Остановившись, он перегнулся через стойку и тихим голосом произнес, что если я когда-нибудь еще вмешаюсь в его дела, он со мной «разберется».
Это очень, очень неприятно – испытывать страх на работе. Внешне я ему четко объяснила, что если он еще раз заговорит со мной в таком тоне, я вызову полицию. Но внутренне я сломалась, и в голову полезли мысли, знает ли он, где я живу и где паркую машину. Я чувствовала лишь одну миллионную часть того, чего нахлебалась с ним Маргарет, и не могла вынести этого кошмара. Как и того, что она так живет постоянно. Я рассказала обо всем консультанту. Рассказала дежурной сестре, позвонила в нашу службу безопасности. Но их ответ я знала заранее: они могут дать взрослому вменяемому человеку любую информацию и любой совет на свете, но не могут насильно заставить его всем этим воспользоваться.
Маргарет уехала с ним – и, я уверена, ее кошмар продолжился. Спроси тогда кто-нибудь, что за эмоция захлестывает меня, я бы сказала «отчаяние». Отчаяние от сознания, что рядом с тобой сидит женщина, чья жизнь превратилась в беспросветный тупик, и ты не можешь ничем помочь. Со временем я приучила себя смотреть на подобные ситуации именно так, и это еще самый комфортный из возможных вариантов.
В целом я нахожу неестественным, когда людей судят, не пытаясь ни в чем усомниться, и легко занимаю позицию адвоката. Знаю, такая черта моего характера может раздражать, особенно если вам хочется, чтобы я просто сидела и слушала, как вы сливаете негатив о каком-то конкретном человеке. Мое настойчивое желание сопротивляться «злу в чистом виде» порой делает меня очень неблагодарным слушателем. Мне всегда очень трудно выносить кому-нибудь приговор, – хотя, наверное, я просто никогда не оказывалась в ситуациях, когда сделать это необходимо.
