Я могу сразиться с вонью больничной утки, полной черных фекалий, чтобы убедиться, что у пациента действительно мелена. Разница между обычным темным стулом и меленой как результатом желудочно-кишечного кровотечения заключается, помимо характерного резкого запаха, в том, что мелена должна быть вязкой и липкой, как деготь.
Бульканье мокро́ты – кремовой жижи, пузырящейся в эндотрахеальной трубке пациента после глубоких вдохов, – может звучать для меня до странного умиротворяюще; и я могу быть выше брезгливости при проверке емкости с этой мокротой, чтобы понять, вводить ли пациенту с гнойным бронхитом антибиотики. Когда работаешь с неприятными запахами, главное – дышать ртом. Это противоречит обычной интуиции, ведь когда перед тобой – продукт какой-нибудь псевдомембранозной диареи, тебе меньше всего на свете хочется открывать рот, чтобы, не дай бог, не ощутить это еще и на вкус. Еще я сразу предупреждаю: этот трюк лучше не применять, когда снимаешь повязку с чьей-то хронической язвы на ноге. Чем дальше разматываешь эти бинты, тем сильнее вонь, но при снятии последнего слоя нужно быть готовым к тому, что из-под него в воздух может подняться целое облако белых хлопьев из отмерших клеток кожи.
Поверьте, я прошла нелегкий путь, чтобы понять, в каких случаях дышать через рот не рекомендуется.
Отверстия для ввода пальцев. Мануальная эвакуация фекалий «по самое не хочу». Байки про кровь, гной, мокро́ту и вонь. Классические темы для грубых анекдотов, слышать которые – нечто вроде отдельного опыта, с которым я наконец-то свыклась, ибо, несмотря на всю их сомнительную развлекательность, они – просто детский лепет в сравнении с тем, от чего мой желудок действительно выворачивает наизнанку.
Треск проломленной грудины. Хруст костей. Гулкие щелчки чьих-то ребер под твоими пальцами, когда ты проводишь СЛР. Сопротивление грудной клетки, от которого немеют запястья, пока ты давишь, давишь, давишь. «Компрессии в норме!» – сообщает механический голос из дефибриллятора, который готов похвалить кого угодно, но понятия не имеет, кто ты такой и чье тело сейчас терзаешь.
Наконец ты останавливаешься, и кто-нибудь проверяет пульс. Есть!
Но затем ты оставляешь пациента снова умирать, ведь принято решение, что ему не выжить в ходе дальнейшей реанимации. Что, в принципе, было ясно еще до начала СЛР.
– Как его зовут? – спрашивает еще один врач, и ты говоришь, что не знаешь. Проверяешь браслет с именем у него на запястье. Просишь для него подушку, но сестра отвечает, что у них в отделении неотложной помощи нет подушек. И, отыскав простыню, сворачивает ее и подкладывает ему под голову.
Эту историю я могу пересказывать по-разному, но вы уже понимаете, что она – о многих пациентах сразу. Ее можно изложить и в красках, и с подробностями, но часто, вспоминая все эти случаи, я этого не делаю. Иногда я рассказываю все как есть. Потому что испытываю отвращение к себе самой, к своим рукам, под которыми хрустели ребра тех, кто затем оказался в могиле, и от этого знания мне уже никуда не деться. Как и от воспоминаний о том, что я не смогла помочь.
Неприглядная сцена, когда пациент с раздавленной грудиной хватает ртом свой последний в жизни воздух, может и не вызвать у вас тошноты, пока вы не представите, что эту ситуацию породили вы сами. Представьте, что это ваши руки волей-неволей выполнили поставленную перед ними задачу, и теперь вы лично наблюдаете, как этот человек страдает в последние минуты, а то и секунды своей жизни. Вот тогда тошнота точно подступит к вашему горлу. Именно такая ситуация заставляет меня посочувствовать воплю шекспировского Макбета: «Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь. Скорей они, коснувшись зеленой бездны моря, в красный цвет ее окрасят»
[25]. Интересно, изменилось бы что-нибудь, начни я в такие минуты, горестно уставясь на свои руки, декламировать строфы шекспировских трагедий? Скорее всего, меня бы попросили надавать самой себе по щекам и отправили в отпуск по причине стресса.
Даже теперь, столько лет спустя, если что и вызывает у меня отвращение в связи с моргом, так это запах формалина. Формалин – это водный раствор формальдегида, который используется как основа для консервации трупов и прочего биологического материала. Не берусь описать этот запах точнее, но ни с каким другим его не спутаешь; я могу вспомнить его в любую секунду, если понадобится. Легче всего, если я при этом жую какой-нибудь бутерброд с ветчиной: я просто напоминаю себе, что поедаю мертвую плоть – и запаха морга, заполняющего мою память, хватит, чтобы я отказалась от завтрака или хотя бы переключилась на что-нибудь вегетарианское. Но выворачивает мне желудок вовсе не боязнь смерти или покойников. А мистическое сочетание холодной плоти, пахнущей формалином, с чудовищным присутствием смерти прямо у меня в кухне.
Обычно я посещаю морг, когда нужно проверить тело умершего и оформить его на кремацию. Я жму на кнопку звонка у двери. Чей-то голос по громкой связи спрашивает меня о цели визита, я отвечаю навскидку что-нибудь вроде «осмотр крематория», после чего дверь отпирается, и я оказываюсь внутри. Стою перед длинной панелью с выдвижными морозильными камерами и называю фамилию нужного мне пациента. На дверце каждой камеры значатся имена и фамилии. Есть здесь и дети, и совсем младенцы; тех, кто пожить не успел вообще, именуют просто «новорожденными»: Новорожденный Смит, Новорожденный Браун, Новорожденный Шах. Я вижу имена пациентов, которых лечила или просто знала, а иногда и тех, кто уже пролежал здесь намного дольше обычного, потому что у них нет родных и близких, которые могли бы похоронить их.
Дверцы морозильников расположены по четыре в высоту и по десять в длину. Стена из мертвецов вздымается передо мной, и когда из нее вытягивают тело для проверки, мне иногда приходится взбираться на нужный уровень по переносной металлической стремянке. Стоя на этой стремянке, я могу поворачивать голову влево-вправо, заглядывать в морозильники и любоваться на всех этих покойников – с их пожелтевшей кожей и впалыми глазницами, застывших в морозном воздухе под казенными белыми покрывалами. Я кладу руку на грудь тому из них, кто нужен мне для работы, и провожу обязательную, хотя давно изжившую себя «проверку на кардиостимулятор». При оформлении тел на кремацию я и еще один врач должны подписать особый документ, который, в частности, подтверждает, что я проверила тело на отсутствие в нем любых металлических объектов, способных привести к взрыву. Имплантированные кардиостимуляторы и дефибрилляторы действительно могут взорваться в ходе кремации, поэтому, конечно, важно извлекать их заранее; однако проверка, которую я выполняю сейчас, лишена всякого смысла, ведь у меня не было ни одного пациента, которому я не сделала бы рентген или еще какое-нибудь сканирование, так что находись у любого из них в груди подобный приборчик, я бы знала об этом давным-давно. Не говоря уже о том, что мы, к счастью, работаем с технологами морга, которые проверяют все это и без нас.
Одноразовые белые покрывала, в которые мы заворачиваем усопших, отличаются тем, что вдоль линии горла они оторочены белыми рюшами, как сорочки у мальчиков в церковном хоре. Эта странная «мода» с медицинской точки зрения часто кажется мне странной, неуместной попыткой увязать такое обыденное событие, как смерть на больничной койке, с чем-то возвышенным и сакральным.
