Я не столь наивна, чтобы считать отрешенность ключом к решению всех проблем; но бывают дни, когда отрешенность – приемлемое горючее для моего пламени.
Гнев
«Теперь ты львица, – сказал Аслан. – И теперь возродится вся Нарния».
Клайв С. Льюис. Принц Каспиан
Мое самое раннее воспоминание о гневе относится к дням, когда мне было лет семь, а моему брату лет десять. Брат мой, с медицинской точки зрения, один на миллиард. Аномалия, с которой он родился, в те годы даже не имела названия – безымянное отклонение, которое, по иронии, прославило его на весь белый свет. Внешне мой брат отличается от большинства людей на земле и ему не подходит ни одно из средств передвижения, изобретенных для людей с видимой инвалидностью. В раннем детстве я не видела в этом ничего необычного, ведь «обычность» – это то, что познается с годами. Когда моей младшей сестренке было три года, мы заметили, что для нее слово «брат» означало человека в инвалидной коляске. Она начала спрашивать, как у других людей могут быть братья, если эти «братья» ходят своими ногами, как она или я.
Довольно скоро я стала соображать, что для людей за пределами нашей семьи мой брат – совсем не «обычный». Они проявляли к нему нормальное человеческое любопытство, за которое я их, в общем-то, не винила, но всегда вела счет их действиям; так вот, согласно этому счету, очень многие вокруг нас были, мягко говоря, совсем не добры. Лет с семи меня стали все больше напрягать люди, которые разглядывали нас в упор и оборачивались чуть ли не на сто восемьдесят градусов, когда проходили мимо. Не знаю, как точнее описать то детское чувство: каждый день знать, что все вокруг, от мала до велика, пялятся на твоего любимого человека, – и больше всего на свете хотеть, чтобы они перестали. Я задыхалась от гнева, захлестывающего меня по самую макушку.
Я сидела в паре шагов от людей, которые таращились на моего брата и перешептывались, корча рожи и хохоча; от подростков, которые замирали посреди комнаты и кричали: «Эй, глядите на него!» Лет в тринадцать ко мне подскочил взрослый мужчина и велел, чтобы я увезла своего братца домой, потому что он «пугает» его детей. Я же потребовала, чтобы он оставил меня и моего брата в покое. Я кричала на него, а позже заснула вся в слезах.
Я помню, как отслеживала прохожих, пялившихся на нас, и старалась сверлить их взглядом в ответ, прежде чем брат или родители это заметят. Я была одержима этой охотой, шагая рядом с его коляской и пытаясь отразить от него эти взгляды, точно бейсбольной битой. Не знаю с чего, но я считала это своей обязанностью. Не сомневаюсь, что все мои атаки были им замечены, но к лучшему или к худшему, именно те прогулки во многом сделали из меня такого врача, каким я теперь являюсь.
Первый консультант, с которым мне выпало работать, в шутку называл меня «львицей», и втайне я этим гордилась.
Женщинам в медицине бывает непросто отстоять свое мнение и заставить с ними считаться – за это они получают репутацию «вздорных особ» или еще кого похуже. Пусть не повсеместно, но такое случается. Молодым врачам сразу приходится испытать это на себе; несмотря на все плюсы нашего здравоохранения, несправедливости в нем пока еще хоть отбавляй. И это безобразие всегда стоит пытаться хоть немного исправить.
Да, иногда я злюсь. Но абсурдно не это, а то, что я побаиваюсь признаваться в этом вслух. Не помню, чтобы я давала клятву никогда не злиться, но в профессиональной врачебной среде нас учили считать «гнев» словом чуть ли не бранным. Хотя лично я считаю, что гнев может быть и полезным. Ведь гнев – это флаг, который мы выбрасываем в знак того, что мы с чем-то не согласны. Однако лучший способ обратить свой гнев на пользу – это вовремя вспомнить, что чаще всего гнев проходит после первой вспышки. И его тут же нужно трансформировать во что-то другое: страсть, вдохновение, мотивацию или руководство к действию. Я не хочу сказать, что гнев – это добродетель; я просто говорю о том, что нам следует уважать это пламя, пылающее внутри нас.
Женщинам в медицине бывает непросто отстоять свое мнение и заставить с ними считаться.
Генерал Дэвид Харли, бывший командующий австралийской армией, также известен фразой, широко употребляемой ныне в британской системе здравоохранения: «Стандарт, мимо которого вы проходите, есть стандарт, который вы принимаете». Я знаю, что до конца моей карьеры буду еще не раз попадать в ситуации, которые для меня неприемлемы. Уровень твоей внутренней открытости в течение дня настолько высок, что любую попытку дать своему пламени вырваться наружу стоит только приветствовать. Сдерживать свой гнев до определенного уровня – не выход; тебе необходимо – а как врачу, просто приходится – считаться с тем, что твой гнев говорит тебе, и бороться за это. И хотя врачом я стала отнюдь не поэтому, именно своему гневу я обязана тем, что сегодня отвечаю за безопасность несравнимо большего числа людей, чем когда-то в детстве.
Люди любят спрашивать у врачей, действительно ли они выбрали свою профессию из желания «помогать людям». Этот вопрос – так называемая генеральная линия; ты вроде бы должен отвечать лишь то, чего от тебя ожидают услышать, и многие врачи вместо ответа закатывают глаза к потолку. «Помогать людям» – стремление довольно амбициозное, но для подавляющего большинства врачей реальность их работы не связана с какими-то глобальными переменами. Цель такой работы – не в том, чтобы изменить весь мир, а в том, чтобы вносить маленькие, но ощутимые изменения в мир одного человека хотя бы на час, на месяц или сколько ему выпадет находиться под вашим присмотром или в ваших руках. А если бы я стремилась к возможности изменить мир на феноменальном уровне, я бы пошла в науку или в политику.
И все же мы действительно помогаем людям – по крайней мере, тем, кто оказывается перед нами, и уже это требует огромной ответственности. Большинство врачей – энтузиасты, индивидуумы с высокой мотивацией, чья внутренняя решимость и стремление выполнить свою работу на пределе способностей – там, где давление огромно, а ставки заоблачны, – порой лишает их элементарной доброты друг к другу. Зачастую мы становимся слишком черствы, чтобы учиться на чужих ошибках и строго судить свои собственные. И можем забыть о том, что последнее, кажущееся необязательным перенаправление к нам чужого пациента вряд ли было сознательным саботажем нашего рабочего дня.
Однажды утром не успела я принять список пациентов для предстоящей смены, как запищал мой пейджер: меня срочно вызывали в операционную. «Беги скорей, – поторопил меня консультант. – Я введу тебя в курс дела позже». Вызов по пейджеру у нас может быть трех разновидностей. Менее срочный – это лишь пара плавных попискиваний с номером, выскочившим на экранчике; в этом случае ты можешь закончить то, чем занят прямо сейчас, а затем уже выйти на связь. Когда же тебя вызывают срочно, раздается совсем другой писк, после которого хриплый механический голос сообщает: «Команде травматологов явиться в операционную через десять минут». Но самый экстренный писк взрывает мозг пулеметной очередью, после которой тебе приказывают бросить все и явиться куда велено без промедления. В то утро это звучало так: «Старшему врачу реанимации прибыть в операционную немедленно».
