В ночь, когда к нам доставили повесившегося молодого человека, я сообщила страшную новость его семье, а затем, выйдя в коридор, ответила по телефону на вызов пейджера. Наш старший врач просил меня явиться в реанимацию и помочь пожилой даме с сепсисом, которой, как он полагал, могут понадобиться препараты для поддержания кровообращения. В нашем деле важно заранее представлять ресурсы организма пациента, поэтому я решила уточнить ее состояние.
– Она может передвигаться? – спросила я.
– Да, только на ходунках. Но учтите, эта старушка – большая шутница!
Иногда мы просто вынуждены срочно над чем-нибудь посмеяться.
Я усмехнулась и ответила, что мои решения о чьей-то реанимации не зависят от того, насколько пациент меня развеселил; а когда повесила трубку, рассмеялась уже в голос, представив, как заставляю своих больных исполнять прежде чем допустить их к легочной вентиляции. Этот смех позволил мне хоть немного отрешиться от реальности того, что я только что совершила, и от лица матери, которой я сказала: «Очень жаль, но ваш сын умрет». Иногда мы просто не можем не уцепиться за такого рода отрешение, если оно подворачивается под руку. Иногда мы просто вынуждены срочно над чем-нибудь посмеяться.
Но бывает и так, что развеселиться нам помогает сам пациент. Обычно в конце ночной смены младший врач с консультантом совершают утренний обход отделения, осматривая всех новых пациентов, поступивших за их смену. И тем утром, в самый разгар очень долгого и суматошного обхода, эта старушка с деменцией вдруг схватила меня за руку на глазах у миловидного и воспитанного консультанта. Она впилась ногтями в мое запястье, пронзила меня прищуренным взглядом и отчеканила: «Я знаю, что ты натворила, милочка. Это написано у тебя на лице…» И уже скороговоркой добавила: «Я знаю, что ты беременна!» Затем, не отпуская моего запястья, подняла другую руку, направила костлявый палец прямо на консультанта – и завизжала так, чтобы слышало все отделение: «И Я ЗНАЮ, ЧТО ЭТОТ РЕБЕНОК – ТВОЙ!» Бедный консультант тут же объявил, что должен срочно забрать на сестринском посту какую-то бумаженцию, и поспешно ретировался. А я была на пике усталости после двенадцатичасовой смены, и уже через одиннадцать часов должна была заступить на работу вновь. Так как же мне было не расхохотаться?
Отрешенность – часть моего состояния в течение рабочего дня; она, как волна, проходит стадии прилива и отлива, и пока не нарушен их баланс – полагаю, я должна быть ей благодарна. После всех этих лет позади и, надеюсь, при еще большем их числе впереди – мой опыт работы в реанимации позволяет мне признать, что без способности к отрешению мы рискуем сломаться под натиском грубой реальности. Для любого врача крайне важно подставлять лицо солнцу, пока оно светит, – и дарить себе хоть капельку облегчения.
Эта глава началась с воспоминания о том, как я стояла над молодым человеком, совершившим суицид. Но, помимо случаев из практики, я не знаю, вправе ли я рассуждать о самоубийстве. Дело в том, что эта трагедия не коснулась моей жизни так, как коснулась тысячи семей по всей стране, и я преклоняюсь перед теми, кому пришлось справляться с ее последствиями. Уважение к таким людям не позволяет мне совать нос в чужое несчастье; нам никогда не узнать всей правды о том, что же именно заставило человека свести счеты с жизнью.
Суицид стал модным предметом для дискуссий среди врачей моего поколения; впрочем, такую тему и правда стоило бы обсуждать почаще. Недавно, когда в СМИ появилась новость о самоубийстве очередного начинающего доктора, моя младшая сестра прислала мне сообщение: «Обещай мне, что никогда этого не сделаешь». Ее лучший друг покончил с собой, когда она была подростком. Она прочитала в газете о трудолюбивой женщине, которая лечила людей и говорила, что любит свою работу. О той, кто, судя по описанию, вполне могла быть и мной, а потому сестра потребовала от меня обещания, что я этого не сделаю. И я обещала.
Раньше факты самоубийства врачей не ассоциировались у меня с конкретными лицами. Но за прошедший год таких лиц появилось сразу несколько. Я знаю, моя печаль при виде этих лиц – просто эмпатия от того, что их самоубийство имеет ко мне отношение. Как врачу, мне тяжело от мысли, что эти врачи – я сама и что я осознаю это такой ценой.
Однажды утром в травматологию доставили пациента после попытки суицида. Он был в сознании, но крайне подавлен. Добрых пару минут я пыталась успокоить его и привести в стабильное состояние, прежде чем все вокруг опознали в нем врача из соседней больницы. Склоняясь в то утро над его изголовьем, я паниковала как никогда прежде. Нет, я не знала, что он за человек. Понятия не имела, как его зовут, и мы даже близко не совпадали по возрасту. До тех пор наши жизни не пересекались ни на секунду. Но я знала, что он по жизни делает то же, чем прямо сейчас занимаюсь я, и это повергало меня в отчаяние.
Начал он с перечисления того, чего мы не должны совершать над ним, стабилизируя его состояние. Он использовал медицинские термины и названия процедур. Он сказал мне, что если встанет такой вопрос, от сердечно-легочной реанимации он отказывается. И в один голос со мной потребовал, чтобы принесли бумагу и задокументировали это официально. Поскольку я стояла над его головой, мне пришлось стать основным получателем его замысловатых инструкций. Я отчаянно пыталась привлечь внимание консультанта экстренной помощи, но когда он наконец подошел к нам, смогла лишь констатировать факт. «Он сам врач!» – только и выдавила я. Консультант посмотрел на меня добрым взглядом и сказал мне: «Все хорошо».
Все хорошо, поняла я. Все хорошо. Движемся дальше.
И продолжила бороться за пациента, фиксируя мелочи и фокусируясь на главном.
Конечно же, моя профессия не обладает монополией на психическое здоровье, но иногда мне и правда приходится задаваться вопросом: и чьей же милостью так иду не я?
[19]
Что же именно я пытаюсь всем этим сказать? Для любого врача крайне важно понять, что пациенту нужно, исходя из того, что сам же пациент говорит; но бремя этого понимания далеко не всегда легко вынести на своих хрупких, несовершенных плечах. Спросите любого врача-реаниматолога моего поколения, чего они больше всего боятся в своей карьере, – и вам, скорее всего, ответят: «профессионального выгорания». Страх выгорания – и мой величайший страх: мысль о том, что однажды все эти будни реанимации измочалят меня настолько, что я потеряю всякую энергию, всякую способность адекватно реагировать на ситуацию и моему истрепанному чувство долга уже нельзя будет доверять. Что останется от меня? Кем я буду себя называть? Или, как спрашивала Алиса в Стране чудес, – на что похоже пламя свечи, когда свеча погасла?
Но сначала на всякий случай она немножко подождала – ей хотелось убедиться, что больше она не уменьшается. Это ее слегка тревожило. «Если я и дальше буду так уменьшаться, – сказала она про себя, – я могу и вовсе исчезнуть. Сгорю как свечка! Интересно, какая я тогда буду?» И она постаралась представить себе, как выглядит пламя свечи после того, как свеча потухнет. Насколько ей помнилось, такого она никогда не видала
[20].
