Я взглянула на часы – 7:55 утра – и решила, что нет никакого смысла продолжать то, что я сейчас не способна выполнить как положено. А потому взяла телефон и позвонила консультанту дневной смены, зная, что он уже прибыл, чтобы меня сменить. Он тут же явился – дружелюбный, свежий и улыбающийся. А я посмотрела на него в упор и сказала: «Я слишком устала». Не берусь даже объяснить вам, как непросто врачу произнести это «оправдание». Хотя, если говорить объективно, – может, из этой «мухи» не стоило бы делать такого «слона», но такова уж среда, в которой мы погрязли, и таковы стандарты, которые мы сами для себя устанавливаем. Вспоминая то утро, я могу убеждать себя в том, что винить себя следовало бы за многое другое: и за то, что не подготовила пациентку для передачи утренней смене; и за то, что зря накинулась на младшего коллегу; и за то, что умудрилась устать до такой отрешенности, что не могла работать как положено. Я легко могу напомнить себе, что было бы намного хуже, если б я нанесла пациентке вред; если бы провалила предстоявшую беседу с ее семьей; или если бы от усталости упустила что-то важное. Я прекрасно знаю, что это правда, – но до сих пор жалею о том, что все случилось именно так.
Я посмотрела на него в упор и сказала: «Я слишком устала». Не берусь даже объяснить вам, как непросто врачу произнести это «оправдание».
Когда же на новую смену заступил еще и дневной старший врач, консультант выскочил из-за шторы и радостно объявил, что с первой попытки сумел поставить моей пациентке артериальный катетер. Он знал, что у меня это не вышло ни с первой попытки, ни со второй. Сквозь пелену усталости после четырех смен подряд я смотрела, как победоносно он кричит «Да!» и рубит по воздуху кулаком. Увы, в то утро я не смогла в точности соответствовать своему идеалу, но если окажусь перед этим выбором снова – все-таки предпочту остаться собой.
Иногда отрешенность приходит ко мне в более доброжелательных, а то и полезных формах. Когда я покупаю для пациента газету, когда кто-нибудь приносит другу в больницу плитку шоколада или глянцевый журнал, – что это, как не попытка убедить себя в том, что и у больных есть право на отрешенность? Обычно, когда пациент приходит в себя после серьезной операции, я сразу же говорю ему, как отлично он все перенес и какое, наверное, облегчение – знать, что хотя бы часть пути позади. И добавляю что-нибудь позитивное, например: «По крайней мере, сегодня вам будет спаться лучше, чем вчера». Как правило, он улыбается и отвечает, что да, облегчение огромное, и да, в ночь перед операцией он не мог сомкнуть глаз. Большинству таких пациентов еще много чего предстоит: химиотерапия, радиотерапия или очередные операции; и все же нам кажется уместно подбодрить их пусть даже недальновидным отрешением, поздравляя с уже пройденными вехами их пути.
Я не хочу сказать, что желаю своим пациентам смотреть на мир через розовые очки. В реанимации люди пребывают в абсолютно беспомощном состоянии. Вернувшись из операционной, они предельно бдительны и сосредоточены – по крайней мере, в послеоперационный период. Обычно им вставляют мочевой катетер, всевозможные венозные и артериальные катетеры для мониторинга кровяного давления. Они вдруг обнаруживают, что не способны передвигаться, прикованные к койке иногда в одиночной, но чаще – в общей палате с незнакомцами слева и справа; с посторонними, которые дышат через трубки в горле, или подключены к аппаратам искусственного дыхания, или круглые сутки бредят; с чужими людьми, которые не дают им забыть все, что они в ужасе примеряли на себя. И поэтому да, таким пациентам я готова помочь отрешиться, потому что считаю это гуманным.
Бывало, такие подарки мои коллеги делали и для меня. Однажды я собиралась с работы домой после особенно тяжелой смены, омраченной трагической смертью женщины, только что ставшей мамой. Полагаю, дочитав до сих пор, вы уже свыклись с мыслью о том, что смерти в реанимации происходят, увы, очень часто. Но некоторые из них вызывают особую скорбь. Когда по всему отделению вдруг разливается тишина и на какое-то время все, кто был как-нибудь связан с этой смертью, замедляют свои движения так, будто воздух вокруг них загустел. В тот день консультант остановил меня на выходе и сказал: «Я хочу, чтобы вы знали: сегодня вы были просто потрясающей». Была ли я потрясающей? Не уверена – по-моему, я просто выполнила свою работу; но мне кажется, он и хотел, чтобы я запомнила именно это: я выполнила свою работу. В машине по дороге домой я могла сколько угодно скорбеть о, казалось бы, случайной трагедии, что обрушилась на людей рядом со мной, – или же спрашивать себя, хорошо ли я сегодня потрудилась. Тот консультант хотел, чтобы я выбрала второе.
Все мы слышали мантры или мудрые изречения о том, что избавление от отрешенности – прямой путь к успеху. У отрешенности плохая репутация, но если вы решили работать в реанимации – поверьте мне на слово, именно отрешенность может иногда нас сплачивать. У отрешенности есть сила, не дающая нам увязнуть в болоте горя, которое иначе засосало бы нас с головой.
Чтобы отрешаться от самых разных вещей, мы, врачи, привыкли использовать юмор. Мы умеем смеяться над тем, над чем другим людям и в голову не придет смеяться. Часть моей работы как старшего врача в реанимации состоит в том, чтобы обеспечивать безопасную перевозку по больнице пациентов в нестабильном состоянии, на легочной вентиляции или под действием препаратов. Однажды, сидя на вечерней пересменке, где мы передавали дела пациентов следующей команде, я взяла телефон, чтобы ответить на вызов пейджера, набрала номер – и трубка разразилась дикими воплями старшего врача нейрохирургии.
Он орал на меня за то, что я не предоставила ему томографию мозга пациента, который на тот момент был уже мертв. Поток ярости извергался из уст моего коллеги:
– Это возмутительно! Мы ждем его скан с самого утра! И где же он?!!
Тирады выплескивались из трубки одна комичнее другой. Дважды я прерывала его, пытаясь втолковать, что пациент уже умер и что я не умею сканировать мозги у мертвецов. Но он не слушал. Когда же мне наконец удалось достучаться до его сознания, нейрохирург воскликнул:
– Как?.. Разве его не отправили к вам, в реанимацию?
– Нет, – мрачно усмехнулась я. – О чем я и пытаюсь вам сообщить. Уверяю вас, его отправили прямиком в морг.
Пациент, о котором шла речь, скончался после долгих и сложных попыток реанимации в своей палате. Мы сделали все, что смогли, но безуспешно, и он умер в присутствии нескольких консультантов-нейрохирургов и старшего врача. Как вышло, что этот хирург еще несколько часов ожидал, что мы сканируем пациенту мозг, так и осталось загадкой.
Отключив телефон, я повернулась обратно к своей команде, чтобы продолжить обсуждение двухстраничной сводки историй болезней пациентов: ДТП, передозировки, инфекции и прочие напасти, каких не пожелаешь и врагу. Я солгала бы, сказав, что мой телефонный разговор не вызвал улыбок у коллег за столом. Напротив, признаюсь откровенно: комичная недоверчивость нейрохирурга заставила многих расхохотаться. Не из черствости или цинизма. Не над пациентом, которого не смогли спасти, и не над кучей времени, которую угрохали, добиваясь совсем не того результата. Полагаю, это был «чисто врачебный» юмор. Иногда его еще называют «юмором висельника» – черный юмор в отчаянной или безнадежной ситуации. Смех наперекор трагическому исходу: человек сейчас в морге, и я не могу направить его на томографию головного мозга, потому что нам не удалось его спасти. Смех перед лицом того, что совсем не смешно. Тому пациенту не было и пятидесяти, его семья потеряла его. И изменить ситуацию не смог бы ни этот хирург, ни другой, самый лучший нейрохирург на свете. Мы прибегаем к юмору, чтобы пережить еще один день, и я полагаю, что это нормально, ведь даже та шутка была вовсе не над пациентом. То была шутка над смертью – жалким и бесформенным призраком, неотступно следующим за нами. Юмор – это особая форма отрешенности, так можно ли нас за это винить?
