Позже, когда сердце пациентки остановилось и аппарат отключили, я услышала звуки сдавленных рыданий, и на бумажных шторах проступили тени фигур родственников и тележки, которую они окружили. Я видела боль в их глазах, когда они выходили, один за другим, из отделения, покидая эту девочку-подростка теперь уже навсегда, – и знала, что мне самой еще никогда не приходилось испытывать подобной боли. Наверное, именно эта надежда на чудо и сплачивала их семью, позволяя им сосредоточиться хоть на чем-то позитивном. Моя же зацикленность на идее передарить ускользающую жизнь кому-то еще отвлекла меня от единственной реальности их кошмара: у них была дочь, и она умерла.
Любой врач – а точнее, любой профессиональный медработник – постоянно работает в режиме жонглирования несколькими задачами одновременно. Многозадачность характерна не только для нашей профессии, но когда речь идет о жизнях людей, никому не хочется быть жонглером, роняющим шарики. Согласно Книге рекордов Гиннесса, самое долгое жонглирование тремя предметами без единого промаха продолжалось двенадцать часов пять минут. В моей практике случались смены и подольше. К счастью, медики обычно работают в команде, так что если тебе повезет, оброненный тобою шарик подхватит кто-нибудь еще. В больничных буднях ситуации на грани фола происходят беспрерывно, одна серьезнее другой. Меня, например, от провала нередко спасают уточняющие вопросы медсестер:
– У вас написано «миллиграммы»… Может, вы имели в виду «микрограммы»?
Из-за такой описки доза лекарства вырастает ровно в тысячу раз.
– Вы же не забыли про мистера Пирса, правда? Утром он жаловался на боли в груди…
Конечно, я совершенно забыла. А ведь мистер Пирс поступил к нам с сердечным приступом!
В учебной больнице львиную долю времени происходит столкновение конкурирующих интересов. Мои задачи чаще всего сводятся к тому, чтобы учить других, учиться самой, а также обследовать пациентов, сидящих или лежащих передо мной, держа в голове список всех тех, кого я еще не осматривала. Однажды на втором году работы врачом я обучала двух студентов-медиков, ходивших за мной, как тени, по всему отделению, а заодно выписывала рецепт пациенту, перенесшему сердечный приступ. И допустила ошибку в дозировке одного из лекарств. Через полчаса мой друг, работавший врачом в отделении, где лежал пациент, получил тот рецепт, заметил мою ошибку и изменил дозу. Что же произошло? Я отвлеклась от этой задачи, пытаясь научить чему-то студентов, – или эта задача отвлекла меня от их обучения? Возможно, я не выполнила как следует ни то ни другое. Случалось ли мне так ошибаться и раньше? Сколько моих ошибок люди заметили, но мне о них не сказали?
В медицинском сообществе существует документ, который называется «Надлежащая медицинская практика». Это, по сути, кодекс основных правил, выпускаемый Генеральным медицинским советом, ответственным за лицензирование всех врачей на территории Великобритании. Первое правило этого кодекса гласит: «Сделай заботу о пациенте своей главной задачей». Разумеется, соблюдать это правило – самое естественное для любого врача на свете, но дело в том, что иногда сей процесс становится очень субъективно-избирательным. Недаром я сама то и дело проверяю, правильно ли я расставила акценты, – например, когда у меня уйма пациентов, но слишком мало времени и ресурсов, чтобы адекватно заботиться о каждом из них в отдельности.
Однажды зимним вечером меня вызвали в приемный покой для осмотра молодой женщины без сознания – отключилась после намеренной передозировки снотворного. Пациентке провели интубацию и подключили к искусственной вентиляции легких. Зима у нас в реанимации и так выдалась напряженная, но именно всю ту неделю было просто не продохнуть. Из центральной диспетчерской нас проинформировали, что ближайшее койко-место для пациентки находится в сорока милях езды, но дежурная сестра «неотложки» обзвонила все отделения в округе, и в итоге мы выбили для нее койку поближе. Когда мы сказали сопровождавшим ее родителям, что в нашей больнице нет свободной койки для госпитализации их дочери, они, понятно, очень расстроились; но уплотнять ради этого других пациентов в палатах мы позволить себе уже не могли. Поэтому они сидели и с тревогой ожидали, пока мы не придумаем, куда ее поместить. Не берусь описать облегчение на их лицах, когда мы наконец сообщили им, что зарезервировали для их дочери койко-место всего в десяти милях отсюда.
Тем временем стало известно, что через десять минут поступит очередной пациент в критическом состоянии, и наш старший врач, уже отработавший дневную смену, задержался, чтобы помочь перевезти в другую больницу девушку с передозировкой. Я оглядела смотровые палаты приемного покоя – все они были заполнены. Консультант нашей команды заметила мой встревоженный взгляд и заверила меня, что успеет переместить одного пациента в травматологию, чтобы мы приняли на его место вновь прибывшего. Оглянувшись, я увидела, что ассистент уже подготовил все для транспортировки, и помогла консультанту выкатить тележку из приемного покоя, чтобы дотолкать до травматологии.
Мы лавировали по коридорам, забитым тележками других пациентов, на ходу соображая, в каком направлении двигаться. «Десятая палата!» – кричала консультант, но когда мы добрались до десятой, там уже снова все было занято. Везде все было занято.
– Я разберусь! – пообещала консультант, поэтому я оставила ее с пациентом и ринулась обратно в приемный покой. Поступившим оказался пациент с сердечным приступом. До прибытия к нам ему уже успели провести дефибрилляцию и восстановить нормальный пульс, так что мы вставили ему эндотрахеальную трубку и подготовили к экстренной коронарной ангиопластике
[17]. Эта операция должна была спасти ему жизнь, и я могла бы гордиться работой нашей команды, но когда передавала его с рук на руки анестезиологам в рентгенооперационную, меня больше всего занимал вопрос, где найти для него койку сразу после того, как он оклемается.
Эта операция должна была спасти ему жизнь, и я могла бы гордиться работой нашей команды, но когда передавала его с рук на руки анестезиологам в рентгенооперационную, меня больше всего занимал вопрос, где найти для него койку.
Затем я переключилась на пожилого пациента с гипоксией
[18]. В воздухе, которым мы дышим, содержится примерно двадцать один процент кислорода, но бо́льшая часть кислорода, поступающего из наших легких в кровь, не используется по назначению. В крови здорового человека – даже после того, как она снабдит все прочие органы кислородом для выживания, – до восьмидесяти процентов кислорода остается не востребовано. Легкие этого человека сейчас получали стопроцентный кислород, но не работали как положено – и все равно не обеспечивали нужным количеством кислорода его истощенную кровь. Его семья сидела вокруг него, а он продолжал бороться, невзирая на то, что его уже подключили к неинвазивной легочной вентиляции, чтобы он продержался чуть подольше. Для его близких он был единственным приоритетом, опорой их мироздания. Для меня же он был одним из списка пациентов, и за мной оставалось решение, может ли ему помочь реанимация.
