Как я и ожидала, все это не вызвало у Джорджа большого энтузиазма, но дочь снова ударила в колокола, пытаясь поднять его боевой дух, и напомнила, что ее хор выступает с концертом уже через пару недель.
– Прекрати, папа! – сказала она. – На следующем концерте я исполняю «Бойцовскую песню»! Ты обещал, что придешь, так что давай поправляйся поскорее!
Наверное, я еще пожалею о том, что тут же призналась им: «Бойцовская песня» («Fight Song») установлена звонком будильника в моем телефоне, она будит меня по утрам. Для тех, кто не в курсе, – эту песню сочинили певица Рэйчел Плэттен и поэт-песенник Дэйв Бассетт, а припев ее звучит так: «Это моя бойцовская песня… И мне все равно, если кто-то не верит, потому что во мне еще много борьбы». Сей постыдный факт я поведала Джорджу и его дочери – и не успела оглянуться, как мы уже горланили, все втроем, припев «Бойцовской песни» в палате приемного покоя.
Манжета измерителя давления Джорджа снова зажужжала и показала девяносто на семьдесят. Я улыбнулась про себя и, понимая всю курьезность ситуации, подумала, что излечение сепсиса может пойти успешнее благодаря припеву этой замечательной песни.
Я покинула приемный покой, чтобы подготовить для Джорджа койку, и по дороге назад гадала, что бы сказал мой брюзга-консультант, узнай он про мои спонтанные вокальные упражнения и нетрадиционные способы лечения гипотонии. Я поняла, что мне все равно. В конце концов, это и есть моя «Бойцовская песня».
Я не часто пою на работе, но однажды пересекла наш зал ожидания, мурлыча «Хей-хо» из «Белоснежки и семи гномов», и еще я никогда не забуду то лето, когда бесконечная строчка из «We Wish You a Merry Christmas» в исполнении одной моей пациентки застряла у меня в мозгу на весь август.
«Помогите, помогите, помогите! И принесите фиговый пудинг!»
[14] – полупела-полузавывала Роза на койке в своем боксе. Снова и снова. День за днем. Поначалу я металась вокруг, пытаясь понять, что конкретно ее беспокоит. Потом привыкла. Ее призывы начали проплывать в моем сознании как саундтрек блокбастера моих трудовых будней.
В геронтологию Роза поступила, прежде всего, из-за гнойной язвы на ноге. Сама инфекция не требовала длительного лечения, но вскоре возникли психиатрические проблемы, и ее пребывание у нас растянулось на неопределенный срок. Я же являлась желторотым врачом-новобранцем – то была первая больница в моей карьере. Если не брать в расчет гнойную инфекцию, никто не знал, что конкретно с Розой не так: тяжелая форма деменции, подозрение на глубокую депрессию, поведенческие расстройства, агрессивность. Мы ставили ей диагноз за диагнозом, пока жизнь этой пенсионерки из среднего класса таяла у нас на глазах.
До пенсии Роза работала бухгалтером; теперь ее муж едва узнавал ее – да по правде говоря, мы и сами не могли понять, что именно с ней творится.
Мы обсудили ее состояние на общебольничном собрании, где было решено перевести ее в психиатрическую клинику для престарелых. Но таких клиник было мало, и все они располагались далеко, так что Роза в ожидании места провела у нас еще месяц. Иногда она кричала. Иногда молча смотрела в потолок, игнорируя любые мои вопросы. А иногда притворялась, что умерла, дожидалась момента, когда я наклонюсь к ее уху спросить, как дела, – и в точно рассчитанный миг издавала такой оглушительный рев, что меня подбрасывало к потолку. Попытки заговорить с ней терпели фиаско. Любые слова, обращенные к ней, разбивались о кафель больничного пола.
Однажды, неделе на восьмой ее пребывания с нами, я выходила из ее бокса часов в пять вечера.
– До завтра, Роза, – привычно сказала я, но тут же застыла как вкопанная. Я услышала, как она произнесла мое имя (неужели она знала его?), а следом еще три слова:
– Мне так одиноко.
Не поверив своим ушам, я бросилась к ней.
– Простите… Вы хотите поговорить?
Но она не хотела.
– Мы можем почитать книгу. Или лучше газету?
И тут она попросила кроссворд.
Восемь долгих недель мы выворачивались наизнанку, придумывая, что можно сделать для Розы. Мыли ее, переодевали, кормили. Давали ей антибиотики и антипсихотики. Вставляли в вены катетеры, собирали кровь и мочу для анализов. Советовались с психиатрами, неврологами и геронтологами. Мы так хотели помочь ей, но все наши старания не увенчались успехом. От самой Розы мы не услышали ни единой просьбы, – но вот теперь она попросила у меня кроссворд, и я готова была пройти по углям, чтобы найти его. Я выскочила из ее бокса так стремительно, словно искала тележку для пациента с сердечным приступом. И, ворвавшись в комнату отдыха с криком «Мне нужен кроссворд!», стала рыться в стопке журналов.
Медсестры, столпившись в коридоре, озадаченно наблюдали за мной в окошко. Я же чувствовала себя героиней из «Пробуждений» Оливера Сакса: что угодно, лишь бы совершить чудо и помочь вдруг ожившему старику. Когда же я наконец вернулась к постели Розы – оказалось, что она может отгадать каждое слово из того кроссворда. Мне оставалось только за ней записывать. Я зависла в ее боксе еще часа на два, и мы болтали о том о сем – так, словно за все эти месяцы между нами не случалось ничего необычного.
На следующее утро я вошла к ней с нехорошим предчувствием.
– Доброе утро, Роза.
Но Роза не отозвалась. И даже не шелохнулась, чтобы посмотреть в мою сторону. Никакого контакта между нами не произошло больше ни разу. Через пару недель ее увезли от нас в клинику для престарелых. Кем бы эта женщина ни была, она так и осталась запертой в самой себе изнутри.
Порой именно это воспоминание кажется мне самым волнующим, самым радостным – и в то же время самым печальным из всей моей практики. Не могу подобрать ему точного определения, но вкус его, пожалуй, напоминает сладкую горечь. Каждый раз, вспоминая Розу, я прокручиваю в памяти день, когда мы с ней разгадывали кроссворд, – и пускай ненадолго, но позволяю себе поверить в то, что маленькие чудеса иногда случаются.
Порой именно это воспоминание кажется мне самым волнующим, самым радостным – и в то же время самым печальным из всей моей практики. Не могу подобрать ему точного определения, но вкус его, пожалуй, напоминает сладкую горечь.
Дочитав до этих пор, вы уже знаете, что сам характер моей работы подчас заставляет меня играть роль «гонца, приносящего дурные вести». Как ни жаль, «приносить добрые вести» мне доводится намного реже, и это не требует никакой специальной подготовки, ведь хорошую новость очень трудно рассказать плохо, если только не приходится врать. По-настоящему хорошая новость сама подает себя в нужном виде. Это вовсе не означает, что хороших новостей в реанимации не бывает; просто в их случае все происходит медленно – один день «относительного улучшения» за другим сравнительно таким же, и когда наступает выздоровление, никому не приходит в голову кричать о нем на каждом углу. Уильям Батлер Йейтс, мечтая попасть на озерный остров Иннисфри, отмечал, что там «покой нисходит каплями в траву». Именно так, в основном, и происходят хорошие события в реанимации: капля за каплей крошечных удач и триумфов.
