— Да.
— Ладно, тогда до завтра, — сказала она.
— Хорошо. Ты не скучай там.
— Не буду.
— Счастливого тебе Рождества, Грета.
— И тебе. Счастливо. Люблю тебя.
В трубке послышались гудки. Мартин повесил трубку Грета так и стояла, облокотившись о подоконник, сжимая в руках потухший мобильник и чувствуя в сердце тоску и щемящее одиночество. Обида предательски накатила слезами. Он не повесил трубку, он ее бросил.
Ночью, когда квартира погрузилась в сон, Грета не могла сомкнуть глаз — сидела на кровати и смотрела в окно, где искрился праздничными огнями рождественский город. Ей было холодно. Она впервые натолкнулась на то ужасное, которое уже давно подсознательно пришло к ней, но отчаянно отрицалось — осознание той неумолимой непроницаемой преграды, что стояла и до сих пор стоит между нею и Мартином. Как бы ни были они близки, он никогда не был по-настоящему рядом. Между ними будто всегда стояла невидимая, но высокая и толстая стена, но вовсе не та, за которой раньше находила свое прибежище Грета, а та, которую возвел перед собой Мартин и отчаянно сопротивлялся ее разрушению. Последним намеком на эту преграду был его сегодняшний отказ встретиться с ней. Будто он ее прятал. И прятался от нее. Стыдился. И снова Грету словно окатило ледяной водой обиды и страха быть брошенной, ненужной, и в голову полезли только ранее не замечаемые или выдаваемы за причуды, детали, которые буквально разили тем, что Грета отчаянно боялась признавать. Она устала собирать внимание Мартина по крохам, как нищий на паперти, клянчить — позвони мне, напиши мне. Давай встретимся? Она устала отдавать, ничего не получая. Ей хотелось быть нужной. С ним она никогда себя таковой не чувствовала. Это засело в ней после развода родителей, когда каждый из них был занят только собой. Она любила родителей, но не простила им то, что каждый из них спрятался за спину работы или нового мужа.
Подсознательно она уже знала, что завтра в последний момент Мартин найдет повод и откажется пойти с ней.
Мартин заехал за ней в половине пятого. На улице уже стояла тьма — зимой всегда рано темнело, и фонари освещали всю округу рыжевато-розовым светом. Он остановил машину за углом соседнего дома. Грета, отчаянно цепляясь за надежду, что она неправа, надела все самое лучшее: зимнее пальто, сапожки, полоску, чтобы не примять волосы. С собой она взяла новые туфельки, которые купила накануне, подбирая их под новое платье цвета морской волны. Когда собралась, она поймала себя на мысли, что готовится, как на свидание. Свой подарок Мартин отдал ей в машине — мягкая игрушка и набор кистей «Ван Гог» из 14 кисточек натурального волокна и синтетики разных форм и размеров в деревянном футляре. Грета поцеловала его и отдала ему свой. По лицу Мартина было сложно определить, понравилась ему рамка или нет. Он внимательно изучал фотографию. У Греты душа была не на месте.
— Тебе не нравится?
— Нет, что ты? — Мартин будто очнулся от ступора, — Она замечательная.
Грета наклонилась к нему, чтобы поцеловать.
— У тебя вкусные духи, — сказал Мартин, оторвавшись от ее губ. Грета улыбнулась — сегодня она впервые обрызнула себя духами. Мама и Свен в прошлом году подарили ей флакон с легким ароматом лимона, мяты с едва заметным флером розы.
Пока они ехали, Грета улыбалась, но на ее душе скреблись кошки. Мартин угрюмо следил за дорогой, она — за праздными прохожими и не замечала особенной красоты города. Из головы у нее не выходили мысли о невидимой стене.
— Кстати, к нам в комнату могут зайти друзья из общежития, — вспомнила Грета и нарушила тишину, — Мы учимся вместе. Можно я представлю тебя им как моего молодого человека?
— Нет.
На ее душе похолодело, но Грета нацепила на себя вид лишь легкой озадаченности.
— Почему?
— Я бы этого не хотел.
— Но они не знакомы с моим отцом. Просто знакомые с курса.
Мартин прибавил скорость.
— Дело не в этом.
Грета только сейчас заметила, что нигде в машине не лежали пакеты с подарками для Суннивы и Пауля. Удушливая волна подкатила к горлу Может быть, они в багажнике?
— А что ты подаришь Сунниве? — ее глаза наполнились слезами, но губы продолжали растягиваться в натужной улыбке, будто нет никакого предчувствия. Мартин это увидел. Он только делал вид, что все его внимание приковано к дороге. На самом деле он все время наблюдал за Гретой, и ее лицо для него было, как открытая книга.
— Я не смогу пойти, — он решил ее не мучить. — Я подвезу тебя.
Грета с гневом прогнала слезы и решила не плакать.
— Я что-то сделала не так? — ее голос звучал сдавленно и тихо. Рука прикрывала дрожащие губы.
Мартин потянулся к бардачку и достал оттуда бумажные носовые платки. Грета взяла их и сжала в кулаке.
— Почему?
Он молча смотрел на дорогу. Пальцы потирали губы. Он не давал себе что-то сказать.
— Не делай этого, — прошептала Грета.
— Извини.
Внешне он казался невозмутимым, но внутри его колотило от злости. Она не стала ни кричать, ни кидаться на него с кулаками — это послужило бы ему оправданием, — вместо этого она сжалась в комок, как затравленный зверек, и тихо плакала. Мартин не понимал, на кого злиться больше, потому что не знал, как вести себя с ней.
— Высади меня, — тихо попросила она, когда они остановились на светофоре. Чуть в стороне виднелось горящее табло входа в метро.
— Как ты такая поедешь?
— Высади меня.
Мартину ничего не оставалось, как открыть защелку дверей. Грета вышла из автомобиля во внезапно ставший огромным и чужим город, и по подметенной дворниками дорожке прошла к спуску в метро. Ее руки все еще сжимали многочисленные пакеты.
В метро горькие слезы по-прежнему предательски текли из ее глаз. Грета кляла все вокруг, что сейчас не лето, иначе бы она закрыла заплаканные глаза темными очками. Люди видели, как она плачет, но никто не предложил ей платка, а те, что дал ей Мартин, остались в машине. Грета питала искреннюю ненависть ко всем этим людям, а сама себя ощущала опозоренной и жалкой. Стена никак не хотела ее защищать. Пока Грета доехала до нужной станции, усилием воли слезы остановились и высохли. Мыслей в голове не было — один шум уходящих и приходящих поездов. Грета быстро поправила макияж, пока поднималась по эскалатору, и дошла до здания общежития. Отдала вахтеру коробку конфет в виде ракушек из мраморного шоколада и поднялась на нужный этаж. Когда Суннива открыла ей дверь, слезы накрыла Грету новой волной.
Первым ее импульсом после того, как она, вволю наплакавшись на плече подруги, вернулась домой, было позвонить отцу и все-все ему рассказать: и про подарки Мартина, и про бухту, и про то, как он с ней поступил, — и гори все огнем! Может быть, тогда Мартин бы вышел из-за своей спасительной стены? Может быть, тогда он отбросил бы свое равнодушие? И изводила себя страшными мыслями, запершись в своей комнате на все замки, зашторив окна и выключив свет — проводила дни и ночи, как загнанное в пещеру чудовище с поселившейся в сердце пульсирующей злобой на весь белый свет. Мать с чего-то решила, что Грета запорола контрольную по литературе, к которой готовилась последнее время и поучала дочь, стоя под дверью, что ей следовало бы учиться усерднее, заставляя Грету зубами вгрызаться в подушку и отказываться от любого общения с Линдой. Она никогда бы не доверила матери свои чувства и переживания. Не доверила бы их и Свену. Может, разве что отцу? К выходным, когда Грете пришло время ехать к Маркусу, она уже почти отважилась открыть ему свое сердце, но едва увидев его, передумала и осталась наедине со своими демонами обиды и злости, пока однажды ночью боль не вырвалась из нее во всем своем уродстве. «А к черту все!» — подумала Грета, вытирая злые слезы. К черту Мартина! К черту ее слезы! Ее любовь к нему — к черту! Она никогда не ощущала себя такой злой, и дала волю всей боли пролиться на холст оплеухами краски, порождая на полотне многоликое чудище одиночества, злобы и боли. Ее вдруг как отсекло — внутри стало совсем пусто. В упадке сил и зареванная, она глядела на сотворенное ее ослепшей от обиды душой воплощение будто уже чужой муки и не чувствовала ничего. Потом Грета равнодушно скатала полотно в рулон, сунула его в камин и включила огонь.
