Накануне отец снова избил мать за то, что она, по его мнению, не доварила картофель. Инто вошёл в дом, когда этот пьяница уже молотил её головой о стену, и с трудом отмахался от него кочергой.
— Ну, ты, сопляк, у меня ещё получишь! — угрожал тот, воняя потом, а Инто ещё пару раз разрезал железкой воздух, отгоняя папашу, как дурного зверя.
Почему ему не шестнадцать? Он был готов даже лечь под копыта без шлема и просто дождаться, пока Гнев размозжит ему голову или поднимет на рогах, чтобы мать получила деньги и смогла уйти от папаши.
И всё же его манила арена. Её белый песок, алые полотнища агдеборгов и ярусы вопящих трибун. Их голоса, их аплодисменты победителю и улюлюканье проигравшему — пьянящий звук триумфа и краха, которые друг от друга отделял один миг! Инто представлял себя верхом на Гневе и то, как зрители бросают ему цветы, и улыбался. Но всё же какая-то гнетущая неуверенность грызла его изнутри. Что, если он всё-таки ошибся и Гнев подчинится человеку, которого Инто ненавидел всей душой? Но это же невозможно, если Гнев действительно принадлежит Инто. Или Геза ошиблась?
На днях он слышал, как в промежутке между тренировками Роланд хвастался, как побеждал одного быка за другим у себя в замке, и как одному, особенно сильному, сломал ногу. Животное потом не могло больше работать в поле, что расстилалось близ замка, и потому в тот же вечер жаркое из него подали к столу. Инто затошнило от этого рассказа. Нет, с Гневом он так просто не справится. Он в полтора раза крупнее обычного быка, и кость его не так-то просто сломать. Этот чёрный убийца считался самым чистокровным из всех, и оттого самым дурным, потому что в жилах его кипела не кровь, а лава. Говорили, что при первых королях все быки были, как он, пока не пришли животные из долины и не народили рыжие, пегие и дымчатые масти. Инто любил всех своих быков. Они были едва ли не единственными, кроме матери, кого он любил в этой жизни, и кто не видел в нём изъяна, который сделал мальчика изгоем среди людей.
«Пусть Гнев затопчет этого ублюдка! — думал Инто, вычищая загоны от затоптанной травы и навоза. — Пусть он его убьёт». Если не ради амбиций конюха, так за принцессу.
Согейр быстро понял обман с фальшивой хромотой Дыма.
Легат прекрасно знал, что эвдонец любил проводить время в Миртовом доме, но каждый день — это было слишком часто даже для неугомонного сына огненного вихря. И потому он проследовал за ним, когда тот в очередной раз наведался в приют продажной любви. За пару золотых монет легат прошёл к выходу одной из спален и увидел голого по пояс Марция, лежавшего поперёк кровати на животе. Одна из певчих пташек, полностью одетая, что было странно для девушки её профессии, обмазывала его поясницу какой-то чёрной мазью, и блаженная улыбка облегчения сияла на лице эвдонца. Когда она закончила, он опустил свою рыжую голову ей на колени и задремал.
Согейр проскользнул к выходу.
Марций, лишённый возможности правдоподобно солгать, был вынужден признаться, что повредил спину той злосчастной каменной плитой.
Легат выслушал покаяние молча и простил эвдонца, но это прощение поцарапало душу Марция сильнее любого унижения. Лучше бы легат накричал на него или ударил.
Легат не отдал Рейеса под трибунал и не вернул его в Соляную башню, но разжаловал в солдаты, которые должны были тренировать мальчишек перед тавромахией. Не то чтобы Марцию нравилось это занятие — смотреть на их по большей части неуклюжие попытки забросить на рога деревянного быка верёвку без грусти было сложно, — но всё же лучше так, чем быть четвертованным, как какой-то дезертир.
Марций присматривался к Роланду, и у него всё цепенело внутри. Не оставалось никаких сомнений, что этот юноша скорее свернёт Гневу шею, чем оседлает животное. Наглый, избалованный, самовлюблённый ублюдок, который выбрал своей любимой жертвой долговязого заику.
— Не давай Роланду себя обижать, — сказал ему Марций на второй день тренировок, когда увидел, как парень вытирает с разбитых губ кровь. — Он графский сын, а ты крестьянин, но сейчас вы оба турдебальды, а значит, вы равны. Вспомни об этом, когда он в очередной раз замахнётся на тебя.
Хорошо, что Осе не женит отпрыска Элботов на Вечере. Плохо, что он вообще женит его на ком-то из своей семьи.
Солнце сегодня пекло беспощадно, как всегда в середине лета. Мокрый от пота и уставший, Марций брёл к Ласской башне и думал о том, что трое из юношей, что выпали ему по жеребьёвке, даже тот заика, с арены живыми не вернутся, остальные остановят обряд. Они были голодны, но слабы и дорожили жизнью. Он не смотрел на них как на смертников, но его собственный опыт давал ему возможность заглянуть в их будущее. В прошлом году из его подопечных выжил всего один, сейчас он как раз заканчивал обучение с другими новобранцами, чтобы вступить в ряды постоянной армии. У Согейра выжили двое, у Вальдариха — трое, у Гаала — ни одного. Всего победителями с арены вернулись двадцать пять человек, трое из которых позже погибли от травм. Жестокий обряд, кровавые жернова которого ежегодно перемалывали чьи-то жизни, всегда воспринимался в других королевствах как живодёрство, как бои рабов в древние времена в Мраморной долине, с той лишь разницей, что в Паденброге на арену никогда не выталкивали безоружных рабов против голодных тигров.
Отец, о котором до сих пор не было вестей, рассказывал, что на Эвдоне юношей из касты воинов анаар во время инициации заставляли захомутать необъезженного скакуна, и когда это происходило и всадник представал перед постулом острова, его ждала награда — первая секира, которой теперь он мог воевать.
Ритуал оседлания скакуна обычно, как и тавромахия, заканчивался жестокими травмами, но постулы всех поколений были убеждены, что человек, убитый копытом необъезженного жеребца, — более чистая, достойная жертва, чем тот, кого затоптал ангенорский бык. Король Эдгар в ответ на это без стыда поднимал на смех постульские представления о чести и призывал этих поборников морали и дальше сношаться с собственными тётушками и выдавать девочек за дряхлых стариков.
Иларх сразу воспринял в штыки решение Марция участвовать в тавромахии — они с женой потеряли слишком много сыновей, чтобы дать слюнявому животному убить ещё одного. Иларх назвал сына чужаком и не разговаривал с ним несколько недель. Но когда Марций впервые забрался на Дыма, весь измазанный кровью и песком, его отец и братья, всё же пришедшие на арену, первыми вскочили со своих мест, чтобы прокричать его имя — Марций Илархос Рейес.
Марций шёл и задумчиво перевязывал левую руку бурой тканью, как вдруг над его головой просвистел металл. Вечера напала на него из-за угла. Воин быстро увернулся, выхватил ксифос и отразил удар.
— Боевое оружие, — заметил он, удерживая её меч на безопасном от лица расстоянии. Кузнец подогнал кирасу Вечере под размер, и теперь защитный панцирь сидел на её фигуре как влитой.
— Вам идёт новая одежда, моя принцесса, — произнёс эвдонец. — Жаль, что в ней по-прежнему не видно, что вы женщина.
Вечера улыбнулась, толкнула мужчину и нанесла два удара, которые Марций отбил без особых усилий.
