— Подняли задницы! — гаркнул он на своих людей, как на кухонных мышей, и со свистом рубанул топором рядом с разложенной колодой карт.
Калхас, старший сын Иларха, разочарованно кинул карты на стол и встал, бурча себе под нос что-то на родном наречии. Согейр не сомневался, что своих сыновей Иларх воспитывал точно так же, с матершиной и подзатыльниками. Становилось понятно, откуда в Марции взялась такая тяга к нарушению субординации.
Прежде чем развернуться и уйти, Иларх взглядом указал легату посмотреть вниз. Рана на ноге Согейра снова открылась, и кровь залила песок под его стопой.
— Шёл бы ты к жене, — сказал Иларх без особой заботы. — Ещё помрёшь.
На том они и расстались.
Каждый встречный кирасир отдавал честь своему командиру, поднимая вверх замотанный в бордовую повязку кулак. Только в Ангеноре было принято делать это левой рукой. В соседних графствах левая рука считалась нечистой, но ангенорские военные считали, что правая рука обязана всегда находиться на оружии.
На заднем дворе у бычьих загонов легату встретился Инто, мальчишка-конюх. Невысокий и нескладный, как телята, которых Инто как раз в этот момент гнал за ворота, чтобы те пожевали свежей травы, он все силы оставлял на конюшне и трудился сутками, почти ничего не тратя из заработанных денег. Мальчишке вот-вот должно было исполниться шестнадцать, и он уже начал мужать. Телята были совсем ещё маленькими и неуклюжими и постоянно цеплялись друг за друга рогами, слишком длинными для их голов, а зацепившись, мычали и смешно дёргали головами, а Инто мчался их разнимать. Его не пугало, что они могут случайно проткнуть его, он всё причитал, как же из них вырастут боевые быки, если они не могут даже пройти мимо друг друга, не зацепившись.
Отец Инто бил его, но парень упорно врал, что его синяки и ссадины на лице — от бычьих копыт и рогов. Увидев Согейра, он поднял жилистый кулак левой руки. Легату нравился этот смышлёный, чернявый, как цыган, мальчишка, и он уже давно преодолел в себе суеверный страх при взгляде на его шестипалые руки. Но Согейр был едва ли не единственным, кто не относился к Инто с опаской. Его отец, сильный, как шатун, обзывал его выродком, ублюдком, отродьем Чарны и самым обидным словом «баладжер» и сокрушался, что не утопил его в колодце ещё во младенчестве, как котёнка. Этот беспробудный пьяница верил, что его беременную жену прокляла Чарна, потому сын и родился с шестью пальцами, и оттого бил сына и жену почти постоянно и жёг их раскалённой кочергой. Местная детвора тоже Инто не любила. Дети дразнили его и обливали водой. Мальчик считал себя уродом и вырос без друзей, а потому только и делал, что работал, не жалея сил, и лелеял когда-то зажжённую в его пылком сердце словами Гезы мечту стать кирасиром.
Спустившись по каменной лестнице, Согейр обогнул Ласскую башню и оказался у тяжёлой входной двери, обитой железом. У стены, обидевшись на весь белый свет, стояла пятилетняя Има и ковыряла прутиком стык между грубо обтёсанными серыми камнями. Согейр мог поклясться, что за время, пока его не было, дочка подросла на несколько сантиметров. Девочка тяжело и по-детски смешно вздыхала и хмурила лобик, что могло значить только одно — мама снова наказала Стрекозку.
— Кто это у нас тут грустит? — прошептал Согейр, склонившись над её ушком.
Девочка обернулась и с радостными криками вихрем взлетела на руки отца, обхватив его липкую от пота шею руками.
— Папа! Папа вернулся! — У Имы уже начали меняться зубы, и потому она смешно пришепётывала.
Согейр души не чаял в своих детях, и все это знали. Поразительные метаморфозы происходили в нём, когда он их обнимал. Грозный воин, безжалостно режущий глотки баладжерам, при виде своей дочки превращался в добродушного и нежного папу. Воспитывая из сына достойного воина, он без остатка отдавал себя единственной дочери, балуя её, не находя возможности ею вдоволь налюбоваться. И хоть Има была некрасивым ребёнком, это не мешало отцу называть её красавицей.
Он защекотал свою девочку, и та радостно заверещала.
— Кто это у нас тут грустит? Кто? — Согейр подхватил своё дитя как пушинку и подбросил вверх.
— Има! Има! — смеялась она. — Папа! Ещё!
— Что? Подбросить тебя выше? — И он подбрасывал её выше, и она всё радостнее смеялась.
Как же он по ней соскучился.
— А где мама? — Согейр поймал дочку и усадил на руку.
— Дома, — ответила она, прижавшись к шее отца лбом.
— И что же она делает?
Девочка пожала плечом.
— Не знаю.
— Как так? Ты же всё время ходишь за ней хвостиком.
— Она меня наказала, — тяжко вздохнула девочка.
— Наказала? — Согейр скорчил сочувствующую рожицу. — Что же ты натворила?
— Ничего. — Девочка широко распахнула честные глазки и уставилась на отца. — Он сам упал. Сам!
— Кто упал?
— Кувшин с молоком. Мама поставила его на самый край, и мы с Флавией просто играли, а потом он упал и разбился.
— И вы были совсем-совсем не виноваты?
— Совсем-совсем, — вздохнула Има.
— Тогда давай пойдём к маме и всё ей расскажем.
— Я говорила, но она меня всё равно наказала!
В её звонком голоске звучала самая настоящая обида на вопиющую несправедливость.
— А мы сделаем так, чтобы она тебя простила. Идёт?
Ласковый ребёнок радостно закивал, обхватил ручонками папину шею и звонко чмокнул отцовскую колючую щёку.
По размерам Ласская башня немногим уступала донжону Туренсворда, с той лишь разницей, что у неё не было никаких углов, а подземных помещений для укрытия здесь имелось гораздо больше. Согейр поднялся на второй ярус, где располагались комнаты кирасиров, и прошёл по длинному округлому коридору. Внутри никого не было — обычно в это время его солдаты проходили построение на плацу позади башни. Дверь в один из чуланов оказалась приоткрытой, а оттуда доносился женский смех. «Марций», — покачал головой Согейр. Сын Иларха, ставший кирасиром. Сколько раз он ему говорил идти за утехами в Миртовый дом, а не тащить девок в башню, но для этого задиры слова командира имеют значение только во время боя.
Согейр быстро прошмыгнул мимо двери, чтобы Има не увидела чего-то непристойного для глаз ребёнка.
— А почему в чулане смеётся тётя? — вытянула шею девочка, пытаясь заглянуть внутрь.
— Потому что Марций привёл её в гости.
— А что они там делают? Он её щекотает?
— Марций любит щекотку не меньше, чем приводить гостей.
— И ты? Ты тоже любишь гостей?
— А у меня есть твоя мама.
— А я тоже была у Марция в гостях, но он меня не щекотал.
Согейр смерил дочку взглядом.
— Неужели? Это когда же?
