О, какой стыд! Какой позор! Все люди смотрели осуждающе, некоторые смеялись. А поэт гордо отвел взгляд и замолчал. Так и молчал, пока Николай собирал деньги с асфальта, оправдываясь, бормоча, пытаясь пояснить…
Больше они не разговаривали. Никогда.
Поэт не простил. А подходить и объяснять еще раз как-то глупо… Не настолько они дружили. Просто знакомые.
А у Николая сердце с тех пор стало болеть и болеть. И он всю жизнь помнил этот жгучий стыд за то, в чем был не виноват совсем. У него и правда был только рубль и мелочь…
Все очевидно. Но подоплека может быть совсем другой. Мало ли, кого с кем видели. Кто на кого бросился. Кто кажется явно виноватым или явно правым. Все может быть совсем не так.
Надо разобраться и понять. Чтобы не болело ни у кого сердце…
Вот придет человек и начнет все считать
Все, что у вас есть. Расспрашивает и подсчитывает, а иногда пальцем показывает: все посчитает. Сколько вы зарабатываете, сколько у вас комнат в квартире, сколько квадратных метров, сколько дней вы на море отдыхали, сколько раз женились, сколько у вас детей, сколько братьев и сестер… Сколько вы весите, сколько вам лет… Считает и считает. Детализирует и подсчитывает.
В народе, у абхазов, например, такого человека остерегались очень. И резко ему отвечали: иди к себе домой и там считай то, что у тебя есть. А наше считать не надо. Посчитал овец, пальцем в них потыкал, – стало меньше овец! Падеж начался или волки унесли. Посчитал детей – на одного меньше стало. Или на двух. Или все пропали… Посчитал родню – кто-то исчез, пропал, умер. Посчитал деньги наши – деньги стали уменьшаться. А наш вес – увеличиваться. Очень опасными и неприятными считали людей, которые все подсчитывали и обо всем расспрашивали детально, въедливо.
«Куда ты пошел? Где ты находишься?» – тоже ненужные расспросы, если это не близкий человек. Некто словно хочет узнать точные наши координаты с какой-то целью. Пустить ракету или торпеду. Или обнулить счет; уменьшить количество того, что у нас есть.
Точные суммы заработка и количество имущества не надо называть посторонним людям. Это въедливое внимание и ненужные подсчеты могут нам повредить, так считалось; это как с паролем от банковской карты, с шифром от сейфа – не надо их сообщать чужим. А подсчеты говорят об излишнем и слишком пристальном внимании к нам и к нашим делам. За такими подсчетами часто прячется зависть. Это нехорошая «считалочка»; в кого пальцем ткнули – тот и вышел. Детские «считалочки» по такому же принципу используют.
Странное внимание и подсчеты наше подсознание распознает как нарушение границ. Пусть такой человек посчитает то, чем сам обладает. Или займется занимательной математикой. Лучше перевести разговор на другую тему и посчитать что-нибудь другое. Не имеющее к нам отношения…
Сказки и истории графини де Сегюр
во Франции до сих пор издают и очень любят. Графиня начала книги писать в 57 лет для своих внуков; их было двадцать. А до этого рассказывала истории своим детям – их было восемь. Детей графиня очень любила и баловала. Устраивала музыкальные вечера, представления, сочиняла сказки для них. Она жила любовью к детям. И была отличной мамой и бабушкой.
Она была русская, графиня де Сегюр; Ростопчина. Это ее папа-генерал сжег Москву при вторжении Наполеона. А мама тоже могла запросто что-нибудь сжечь. И ей бы ничего за это не было, я так думаю. Сама графиня де Сегюр о матушке почти не писала, но ее сестра оставила некоторые воспоминания о детстве.
У графини де Сегюр была странная привычка укрываться газетами. То есть, использовать их вместо одеяла; это в детстве маменька не давала детям теплых одеял. И они спали при открытых окнах, – чтобы не изнежились. Умненькая графиня тайком укрывалась газетами. От них гораздо теплее! Вот и привыкла. И еще детям не давали пить между приемами пищи. Чтобы они не изнежились. Маленькая графиня нашла выход – она пила из собачьей миски тайком. Если уж жажда становилась невыносимой. Еще маменька порола детей розгами. Чтобы они не изнежились. И лишала еды – тоже с этой целью. Запрещено было также прикасаться к маменьке руками. Обнимать и дотрагиваться. Чтобы дети не изнежились, естественно. Можно было отвечать на вопросы, находясь на почтительном расстоянии. Это можно. Это разрешено. Учтиво отвечать на вопросы маменьки.
И еще много всего было, очень странного, мягко говоря. На мой взгляд, по маменьке сумасшедший дом плакал. Или исправительное учреждение, где с ней следовало обращаться так же, чтобы она не изнежилась…
Но вот так прошло детство будущей детской писательницы.
И она не свихнулась, не ожесточилась, не стала всем рассказывать о душевных ранах. Толку-то? Только обсуждать начнут и сплетничать.
Она стала совсем иначе относиться к своим детям. Она усвоила урок жизни; очень жестокий урок. Но она его правильно поняла. И стала совсем другой матерью и бабушкой.
А дети ее любили. И не изнежились; многого достигли в жизни. Дети ее и по сей день любят; другие дети. И читают добрые веселые истории даже не подозревая о том, каким на самом деле было детство автора.
Нежное сердце и добрая душа остаются такими же. Даже если пил из собачьей миски и газетами укрывался после побоев.
Не всегда жестокость порождает жестокость. А выбор всегда есть.
Все-таки дамам не угодишь
Не всем, а некоторым. Я в электричке наблюдала такую сцену: все места заняты. А на скамеечке для трех пассажиров сидят только двое: простой такой мужчина в курточке и в шапочке вязаной. И очень полная большая дама с немного свирепым лицом. И с бровями как у Брежнева. А в вагон зашла стройная дама в элегантном пальто и с изящной сумочкой. И тоже с бровями, но с красиво сделанными. И с красиво сделанными губами. Вообще очень красиво сделанное лицо у нее. И духами от нее пахнет так хорошо. Только немного сильно, так, что у меня слезы потекли.
Мужчина протеснился и прижался к большой свирепой даме. Стройная дама в элегантном пальто смогла сесть. И как начала ругать мужчину немного визгливо! Мол, воспитанные мужчины не подвигаются, а встают и уступают место даме. Так поклонятся, прижав руку к груди, и уступят место! А не ерзают, как тарантул, уступив крошечный кусочек сиденья. На котором трудно разместиться, не помяв элегантное пальто!
А крупная дама стала пихать мужчину локтем изо всех сил. И басом ругаться, что он совсем затолкал ее в угол, она даже дышать не может. И привалился к ней, как маньяк. Наглость какая!
Мужчина стал весь красный и вскочил. Он стоял и держался за ручку на сиденье. А дамы продолжали его бранить на весь вагон. Одна визгливым голосом, а другая – басом. За некультурность, хамство и грубое поведение! А друг на друга они смотрели с одобрением и очень ласково так. И кивали друг другу, и поддакивали.
А мужчина в шапочке стоял и краснел.
Потом мы вместе вышли из электрички, а дамы поехали дальше. Им вполне хватило места на лавочке без мужчины, который чуть не плакал. Но потом он посмотрел на меня, а я – на него. И мы засмеялись.
