Лось закрыл книгу и положил ее на колени.
— Жанна Д'Арк, пятнадцатый век. За пятьсот лет мало что изменилось, — сказал он задумчиво. — Вместо мечей ракеты, а люди те же, а может, и хуже. Выходит, пять веков для человека ничто. Вместо капелланов — замполиты, вместо Библии — моральный кодекс строителя коммунизма, а человек такой же, как и десять тысяч лет назад. Вот чего, думаешь, люди смеются, дерутся, ругаются, целуются, женятся, изменяют, род продолжают, предают друг друга? Это все жизненная сила прет. А у меня эта сила вышла совсем. Кулаки, видишь, еще есть. Я, когда в училище был, в Оренбурге, на такси ездил. Я впереди, а сзади на другом такси моя фуражка едет. Кандидата в мастера по боксу выполнил, кубки мои видел? Это все, что у меня осталось. Кубки.
Паренек перестал играть и молча смотрел на Лося.
— А сейчас мне ничего не нужно, — продолжал Лось дрожащим голосом. — Ни-че-го… Даже Наташка, которая дырку эту, через которую все и вышло, проткнута, не нужна, — сказал Лось. — Кранты. Как говорится, «она была слишком красива, чтобы принадлежать мне одному». Сейчас самое страшное — это когда трезвею после водки. Выныриваю оттуда, а тут такая тоска… Люди вокруг, все жрут, на службу ковыляют, потом ждут обеда, чтобы опять пожрать. Потом ждут ужина, потом рассматривают движущиеся картинки в телевизоре, потом спариваются, а утром опять пожрать. А я нырну — там хорошо. Тепло на душе. Горько, но тепло. А ну-ка дай спою!
Лось подвинулся к пианино, положил на клавиши длинные пальцы с грязными ногтями, взял аккорд и запел неожиданно тонким голосом:
Денег нет-нет-нет, сигарет нет-нет,
И кларнет-нет-нет не звучит,
Головой-вой-вой не кивай-вай-вай,
Все равно мое сердце молчит.
Лось перестал петь и тихо проговорил:
— Был брюнет-нет-нет, стал седым-дым-дым, и погиб, и погиб от вина. Погиб от вина… Малое самоубийство… Настоящее слабо. Надежда какая-то или что там. А это малое. Это можно. Уйти от себя. Нырнул, ушел — и хорошо. Душа отдыхает. Хотя жрать все еще хочется. Лось замолчал, достал из свертка пряник и стал его жевать.
— Хочешь? Моя еда, — он протянул пряник Мальцеву.
Некоторое время они молча жевали пряники, а потом Лось сказал:
— А знаешь, в самолетах есть такая штука, индикатор красный — «Точка невозврата». У меня дружок был, Витя Бутов. В летном учился, рассказывал. Хитрая такая штучка. Вот истребитель на взлетной полосе разгоняется — лампочка не горит. Значит, можно еще затормозить, реверс тяги включить. Короче, передумать. Но в какой-то момент загорается красная лампочка, «Точка невозврата». И все. Изменять решение нельзя. Взлетай, иначе разобьешься. И в воздухе то же самое. Хитрый приборчик, страшный даже: выбора не оставляет. Но летуны говорят — полезный. Как топлива в баках остается меньше, чем на обратный путь — загорается опять индикатор. Значит, только вперед. Витькин инструктор говорил: «Когда есть сомнения, никогда не взлетай. А если уж взлетел, то следи за точкой невозврата. Внимательно следи, потому что это штука смертельная». А у человека ведь тоже эта точка есть! В каждой судьбе есть, ага. Только многие ее не замечают. Моя вот — не знаю… Впереди еще? Вряд ли. Позади где-то, наверное, мигает. Я ее и не заметил… — Лось достал последний пряник, заглянул в пустой пакет и скрипнул зубами.
— Плохи дела, — сказал он. — В строевом отделе аркуш есть секретный, в сейфе лежит. Я знаю. Плановая ротация кадров. О нем знают три человека в части, командир, начПО и начстрой. И я четвертый знаю. Там квадраты тушью нарисованы. ГСВГ, ПрибВО, ТуркВО, Эмба, УРы. В квадратике УРы моя фамилия карандашом вписана. При ротации меня в УРы и двинут. Знаешь, что такое УРы? Укрепленные районы. Бетонные бункеры на границе с Китаем, на пятьдесят километров кругом ни души. Только автоматические пулеметы, которые могут стрелять без человека, в землю вкопаны. На фотоэлементах. Суслик побежит — его вмиг этими пулеметами в клочья. Солдаты-дебилы, надерганные со всего округа. Выпить, конечно, можно, но потом остается только в поле на четвереньки стать и на луну повыть с собаками, больше развлечений нет. Собаки там не приживаются, сдыхают почему-то. Мне в УРы нельзя. Я там кого-нибудь убью. Это точно. Хорошо, если себя.
Лось помолчал, а потом сказал, глядя стеклянными глазами в одну точку:
— Ты когда-то играл одну вещь. Говорил, из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда».
— Да, я знаю кое-что оттуда. Мы когда-то в четыре руки с одной барышней из музучилища играли. Как раз перед тем, как забрали меня сюда, — вздохнул Паренек.
— Красивая барышня?
— Красивая. У нас в институте лаборанткой работала. И в музучилище училась. Да ты ее фотографию у меня над койкой видел.
— Видел, да, помню фотку. Такая за яйца может крепко держать, не вырвешься. Жениться будешь, как откинешься?
— Еще чего, — усмехнулся Паренек. — Пусть на ней Трактор женится.
— Что за трактор? — спросил Лось.
— Слесарь из мастерской в институте.
— Ааа… — криво усмехнулся Лось. — С тобой о высоком, а гормональный баланс регулировать к Трактору бегает. Чтоб прыщей не было. А тебе, конечно, не давала. Да ты не расстраивайся, это дело обычное. Вот я повиднее тебя буду, рост там и все такое. А мне тоже не очень давали. Как сговорились бабы. А перед другим, как в том анекдоте про унитаз, сразу трусы снимают.
— Какой анекдот? — спросил Паренек.
— Негр в пустыне от жажды помирает, а потом фея ему является и три желания выполнить берется. Негр говорит: «Первое — чтобы у меня всегда была вода. Второе — чтобы я был белым. А третье — чтобы женщины, увидев меня сразу снимали трусы. Фея взмахнула волшебной палочкой и превратила негра в унитаз в женском туалете.
Лось помолчал, потом наморщил лоб и сказал:
— Знаешь, я обо всякой ерунде задумываюсь. Потом аж черепок болит, если не выпить вовремя. Вот об этом думал, пока случайно не наткнулся. Книжка есть такая, «Декамерон». Там один хлопец, чтобы устроиться садовником в женский монастырь, придурком прикинулся. Совсем умственно недоразвитым: мычал там, слюни пускал, чтобы его взяли — подработать хотел. А потом стал пользоваться таким бешеным успехом у монашек! Все просто — те его не стеснялись. Не стыдились, понимаешь? Вот и с Трактором твоим то же самое. А как звали барышню твою?
— Ира. Ирка, — ответил Паренек.
— А мою Наташка, — Лось скрипнул зубами. — Наверное, я сам виноват. Да, сам. Ага… А чего тогда над койкой фотку Иры этой своей держишь?
— Так помогает, вроде. Жить помогает здесь.
— Значит, любишь. Ну и то хорошо, хоть какая польза, — Лось замолчал и опять уставился куда-то сквозь крышку пианино остекленевшими глазами. — Только не женись на ней. Помню я ее фотку. Нехорошие глаза. Мужчины с ней несчастливы будут, я как-то вдруг стал это видеть.
Лось опять замолчал. Потом вдруг проскрипел:
