— Все равно, Рымарь, — нарушаешь устав. А это плохо, — укоризненно покачал головой Мандрик. — Ты же умный человек, должен в уставах разбираться.
Рымарь даже не знал, это фамилия — Мандрик — или кличка. Камера была-то для временно задержанных, а Мандрика никогда никто не забирал. Этот грязный малыш легко переносил отсутствие еды и комфорта, а на задаваемые вопросы не отвечал. Призывая на помощь весь свой долгий опыт службы в комендатуре, подполковник Рымарь просто не знал, что ему делать с Мандриком. Проще всего — это не сажать его в камеру, но время от времени какой-нибудь патруль опять доставлял Мандрика, и приходилось оформлять его согласно уставу гарнизонной службы. Честно говоря, при виде Мандрика у Рымаря начинала болеть голова. Можно было отдать Мандрика на гауптвахту, но опытный начальник гауптвахты старший лейтенант Целко тоже хорошо знал Мандрика и категорически отказывался его принимать. Держать же Мандрика в камере больше нескольких суток Рымарь боялся, вдруг помрет. Вот и сегодня запись о задержании Мандрика в журнале была, а запись об освобождении не могла быть занесена. В какую часть, кто забрал, чья подпись? Можно отдать Мандрика на психиатрическую экспертизу в гарнизонный госпиталь, но оттуда его вернут туда, где взяли, — опять к Рымарю. Полковник взял журнал регистрации и, старательно изменяя почерк, сделал запись в журнале. Потом поднялся и сказал Мандрику:
— Идем со мной.
Выйдя за калитку комендатуры, Рымарь спросил:
— Есть хочешь?
Мандрик молча пожал мелкими плечами.
— Держи пять рублей
[19]. И давай бегом, не попадайся больше!
Мандрик взял протянутую пятерку, спрятал в нагрудный карман и сказал:
— Спасибо, Рымарь. Добрый ты. Только зря ты со мной при всех связался. Сила на моей стороне — мне терять нечего. А тебе за свои звезды полканские трястись надо, на это все силы твои и выходят.
Рымарь оглянулся, не слышит ли кто их разговор, и устало сказал:
— У каждого свой путь, малыш. Своя судьба. У тебя своя, у меня своя. Давай вали отсюда.
Мандрик неспеша побрел вдоль тротуара. Рымарь махнул рукой и вернулся в комендатуру. Зайдя в свой кабинет, подполковник плотно закрыл за собой дверь и сел за стол. Какая-то расплывчатая мысль вертелась в его голове, не давая ему покоя. Эта мысль возникла у него одновременно с появлением Мандрика и крутилась в голове как назойливая муха. Вдруг Рымарь понял, что его тревожит. Дело в том, что он знает этого солдатика уже давно. Очень давно! Года четыре, а может, и больше! Столько солдаты в армии не служат.
* * *
Пятый маршрут, то есть Дом командующего, Паренек любил. Летним вечером во дворе можно было поиграть с генеральскими детьми в настольный теннис, а ночью Паренек приноровился дремать на кожаном диване в генеральской бане. Время от времени ночью во двор выходил какой-нибудь генеральский адъютант и кричал: «Патруль!» Паренек тогда подымался с дивана и шел рапортовать: «Так и так, товарищ майор, товарищ генерал может спать спокойно, Паренек не спит и в случае чего пуганет цыган пистолетом». Ну а сейчас на дворе осень, целую ночь в бане спать холодновато, приходится ходить вокруг дома, разминаться, согреваться. И так до рассвета. Потом можно пойти в комендатуру и подремать до обеда в комнате отдыха на одной из стоящих в два яруса кроватей. А потом опять до пяти вечера на пост.
Вот и сейчас Паренек прогуливался во дворе Дома командующего. Тишина. Осень — лучшая пора в этих местах. Все небо переливается огненными блестками звезд, и вовсе оно не черное, а серое. Паренек вспомнил, что как-то читал, что будь человеческое зрение всего чуть-чуть менее чувствительным, то человек не видел бы на небе ни одной звезды. В повседневной жизни такая разница в чувствительности была бы абсолютно не заметна. Значит, зачем-то человеку нужно видеть звездную россыпь?
Около одиннадцати начали гаснуть окна в генеральских квартирах, а к двенадцати весь дом погрузился в темноту. Только одинокий ртутный фонарь посреди двора заливает апокалиптическим светом окружающее пространство, да редкая собака пробежит мимо.
Прошло три месяца с тех пор, как Мальцев достал из почтового ящика ничем не примечательный конверт с синим штемпелем районного военкомата. Капитан по фамилии Щукин первым делом забрал у него паспорт и спрятал в ящик стола. Ну а потом покатилось все вразнос: и отпуск в Крыму, и аспирантура, и вообще все. Шеф ходил в первый отдел Президиума Академии, но против жилистого капитана Щукина поделать ничего не мог.
Как там Поплавская? Вспоминает его? Может, и вспоминает… Трактор тогда в мастерской под портвешок сказал: «Слабая на передок Поплавская, бывают такие бабы».
За день до отъезда в армию Мальцев устроил прощальную вечеринку. Грустно было. Грустнее некуда. Видно, жизнь его додавить хочет. Позвал Поплавскую, все равно терять нечего. Никогда еще такой он ее не видел. Желтеньким платочком с белыми кружевами глаза все незаметно трет. А он все тогда Высоцкого ставил, на полную громкость, песню «Чуть помедленнее, кони». Вроде никто Высоцкого в армию не забирал, откуда так точно? Кончается песня, а он опять сначала ставит. «Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту». Это про него. С Поплавской тогда танцевал. Она прижалась к нему всем телом и горячо прошептала в ухо:
— Что ж ты не позвонил, не рассказал? Можно было бы… Хоть всю неделю.
Так и запомнился Мальцеву этот горячий шепот у его уха. Сейчас вот гуляет он на другом конце евразийского континента по генеральскому двору в полночь, а шепот этот Иркин у его уха, как минуту назад. Понятное дело, зависимость… Типа алкогольной.
Паренек тогда, не долго думая, сказал ей первое, что пришло в голову, все равно пропадать:
— Хоть всю неделю? После Трактора?
Поплавская дернулась всем телом, отстранилась и сказала:
— Я женщина. Понимаешь? А женщина должна быть чьей-то, принадлежать какому-то мужчине. Да, принадлежать, представь себе! И тогда она на месте. Как патрон в обойме. А если этого нет, то носит ее ветер, как лист. Как использованный листок. Вот такая наша порода бабская. И пока ты не сделал ничего, чтобы я принадлежала тебе, ты не имеешь права так говорить. Это право мужику заслужить надо! Понял, Витя?! Захотел бы — не было бы твоего Трактора!
— Трактор останется. А меня уже завтра не будет. Долго не будет. Может, и не свидимся уже больше с тобой. А к Трактору, подумай, может, и не стоит ходить, а то весь институт уже знает, какого цвета у тебя трусы.
Поплавская уставилась на него глазищами уже не серыми, а черными в полумраке и отчетливо так спросила:
— Ну и какого цвета мои трусы?
А чего Мальцеву думать, даже хорошо как-то: что хочет, то и скажет, все равно пропадать. Уж Уэббера точно в четыре руки в обозримом будущем играть больше не будут.
— Последний раз, Трактор говорил, желтые были.
