Луи громко свистнул, схватил болтавшиеся у него на шее красные наушники, нацепил их на голову, прижав поплотнее, буркнул, что со мной всегда одна и та же история, потому что у меня на уме только работа, и, встав правой ногой на скейт, оттолкнулся и покатил вниз по тротуару, который шел под уклон. Если бы я не разговаривала с ЖэПэ – срочное дело касалось исправлений в слайдах, выполненных в программе Powerpoint, – во мне сработал бы материнский инстинкт, заставляющий нас крикнуть сыну или дочери: «Помедленней! Куда ты несешься?» Любой нормальный ребенок, переросший детсадовский возраст, в ответ недовольно фырчит; теоретически наш окрик бесполезен, но на практике он все-таки способствует некоторому пробуждению дремлющего сознания. Мой крик так и не сорвался с моих губ. В компании «Эжемони» на сотрудниц, имеющих детей, смотрят косо, хотя официальная позиция руководства выглядит совершенно иначе: типа мы за гендерное равноправие и всячески поддерживаем социальные достижения женщин. Между теорией, то есть политической декларацией, и практикой как ее оборотной стороной лежит пропасть, и мы видим, что слова часто расходятся с делом: в реальности число женщин, занимающих ответственные посты в крупных компаниях, до смешного ничтожно. Что касается меня, то я никогда не скрывала своих карьерных амбиций, поэтому о том, чтобы проявить свои материнские чувства во время делового разговора – даже если он происходит в 10.31 в субботу, – для меня не могло быть и речи.
Пока ЖэПэ неторопливо объяснял мне, что именно я должна в воскресенье исправить в презентации, я рассеянно поглядывала на Луи, который и правда катился слишком быстро. Я отметила, что на голове у него наушники, и – это я хорошо помню – подумала про себя: надеюсь, он не включил звук на полную громкость и соображает, что набрал слишком большую скорость. Но я тут же потрясла головой, напомнив себе, что он уже большой и пора мне перестать за него волноваться из-за всякой ерунды – вот именно, из-за ерунды. Невероятно, какое количество мыслей может пронестись у нас в мозгу за считанные секунды. Невероятно, с какой болью эти несколько секунд могут потом навечно впечататься в наш мозг.
Я в последний раз покосилась на экран смартфона. Часы показывали 10.32. Еще три минуты, сказала я себе, и я попрощаюсь с ЖэПэ, потому что мы уже подходим к метро.
Рядом раздался глуховатый рев, вызвавший в памяти гудок терпящего бедствие теплохода. Это был грузовик. Я подняла голову, и тут время остановилось. От места происшествия меня отделяла сотня метров, но прохожие подняли такой шум, что у меня было ощущение, что я уже там. Телефон выпал у меня из рук и разбился. Из груди вырвался крик. Я подвернула ногу, упала, вскочила, скинула туфли на шпильках и побежала так, как не бегала никогда в жизни. Грузовик уже остановился. Кричала не я одна. С десяток человек, сидевших на освещенной солнцем террасе кафе – погода стояла прекрасная, – повскакали со стульев. Какой-то мужчина ладонью закрыл глаза маленькому сыну. Сколько ему могло быть? Года четыре, может, пять. Правильно, подобные зрелища не предназначены для детских глаз. Их даже в фильмах не показывают. Мало ли кто окажется у экрана. Самое большее – намекнут. Мир жесток, так будьте добры, проявите хоть капельку такта. Я добежала и с воем бросилась на землю, ободрав колени, но не чувствуя боли. Во всяком случае, физической боли. Луи. Луи. Луи. Луи. Мой мальчик. Моя жизнь. Как описать то, что не поддается описанию? Очевидец произошедшего сравнил меня с волчицей. Да, я выла как волчица, которой вспарывают брюхо. Я вырывалась, скребла ногтями землю, меня трясло. Я держала в руках голову Луи. Я знала, что его нельзя трогать, что ни к чему нельзя прикасаться, но это было сильнее меня. Все тот же разрыв между теорией и реальностью. Не могла же я просто так оставить его лежать на земле! Но я ничего не делала – только держала его голову, плакала и ждала помощи, беспрестанно проверяя, дышит ли он. Дышит… Нет, не дышит. Опять дышит! «Скорая» примчалась в рекордно короткое время. Санитар попытался оттеснить меня от тела Луи. Я ударила его по лицу. Извинилась. Он мне улыбнулся. Я все это помню. Помню, как он со мной обращался – бережно, но твердо. Помню его уродливый нос. Его уверенный голос, произносивший положенные в таких случаях слова. Удаляющуюся машину. Краем сознания я улавливала обрывки информации. Детское отделение неотложной помощи. Больница Робера Дебре. Реанимация. Все будет в порядке, мадам. Нет, ничего не будет в порядке. Я провожу вас домой. У меня подкосились ноги. Он меня подхватил. Мышцы, с начала происшествия пребывавшие в состоянии крайнего напряжения, вдруг расслабились. Меня усадили на залитой солнцем террасе кафе. Тело меня не слушалось. Кишечник скрутило спазмом, и меня вырвало прямо на столик этого хипстерского заведения, которое мгновенно опустело. Я вытерла рот, выпила стакан воды и подняла голову.
Вокруг ничего не изменилось. Небо оставалось таким же голубым и безоблачным. Я посмотрела на часы. Они тоже разбились. Стекло треснуло, и стрелки не двигались. Немое свидетельство. Они по-прежнему показывали 10.32.
Однажды утром
Меня зовут Луи, я живу в Париже, мне двенадцать с половиной лет, скоро тринадцать. Я обожаю футбол, японские мультики, Мэтра Гимса
[2], каналы YouTube, посвященные покемонам, бутербродное масло, в котором больше пальмового масла, чем пальмового масла (обожаю эту шутку), фильмы 1990-х и 2000-х (нет, ими увлекается не только старичье), запахи выхлопной трубы, скейтборды с подсветкой, сиськи математички мадам Эрнест, математику – даже без сисек мадам Эрнест, свою супербабушку Одетту и свою мать (почти каждый день).
Что еще сказать о себе? Судя по всему, я умер.
Обычно я не очень люблю болтать о себе, но с учетом обстоятельств, наверное, надо объяснить, кто я такой и что со мной произошло.
Мы живем вдвоем с матерью. Ее зовут Тельма. Именно с ней я провел свое последнее утро. Хотелось бы мне сказать, что это было выдающееся, чудесное утро, что мы обнимались и говорили друг другу всякие ласковые словечки. На самом деле это было самое что ни на есть обыкновенное утро, что вообще-то нормально. Мы же не проживаем каждый час каждого дня своей жизни так, как будто он последний, – это было бы слишком утомительно. Мы просто живем, и все. И мы с матерью так и жили.
Если задуматься, это утро само по себе можно назвать идеальным. Я знаю, что мама придерживается другого мнения; я догадываюсь, что она снова и снова прокручивает в голове каждую его минуту и без конца задает себе вопрос, что она должна была сделать, чтобы ничего не случилось. У меня на этот вопрос есть ответ, и он наверняка не совпадает с версией моей родительницы: ничего.
Довольно странный ответ, особенно если вспомнить, что происходило этим утром. Мама пыталась вытащить меня из постели, я недовольно бурчал, тянул время и снова бурчал. Так выглядит картина, если смотреть снаружи. Мне, кстати, она такой и представлялась. Но сейчас, когда все это слегка (на самом деле не слегка) от меня отдалилось, я лучше понимаю, что тогда чувствовал. Смутное ощущение, какое-то покалывание в мозгу – его осознаёшь только тогда, когда ничего другого не остается. Власть привычки. Счастье привычки. Неизменное наслаждение домашними ритуалами. Все эти повседневные мелочи, из которых состоит наша жизнь и которые меняют все.
