– Назовите хотя бы возраст вашей жертвы, – падре вздохнул. – Сколько ей было лет?
Исповедуемый тут о чём-то вспомнил, и слёзы хлынули из его глаз с новой силой.
– О, я об этом так и не спросил! – прорыдал он. – Но, судя по дереву, в котором она жила, ей было больше ста лет.
В исповедальне на время воцарилась тишина, слышалось только недоумённое сопение на одной её половине и жалобные всхлипы на другой.
– Гм, я не совсем понимаю, о ком речь, – нарушил молчание падре. – И при чём тут дерево?
– Речь о дриаде, – Пуп справился с комом в горле. – Вот при чём тут дерево.
– Погоди, сын мой, – служитель вернулся на «ты», – дриады не живут в нашем мире, а лишь в легендах и мифах! Как же можно убить миф?
– Увы, святой отец, – всхлипнул профессор, – человеку и такое под силу!
– Если я тебя правильно понял, – кончик носа в синих прожилках пронзил ажурное плетение, – твоя жертва не из плоти и крови, так?
– Да, но это не меняет дела, – Якоб провёл ладонями по заросшим щекам. – Я – преступник, святой отец!
– Но дриада не могла жить в реальности, значит, и убить её ты не мог, – возразил священник. – Это всё плод твоей фантазии.
– Да, дриады живут в сказочном мире, – Пуп вздохнул и сложил руки на груди. – Но фантазия – единственное, что делает людей людьми. Мы с ней – одной крови, и я совершил смертоубийство! Умоляю, святой отец, отпустите мне этот грех!
– За тобой нет греха, сын мой, – голос служителя звенел, как на проповеди. – Ты погубил вымысел, иллюзию, но это не преступление, такое случается сплошь и рядом.
– Да как же вы не понимаете! – весь содрогаясь, отчаянно воскликнул учёный. – Убить фантазию, убить чувство – это всё равно… всё равно что убить!
Священник встал, стягивая с шеи шёлковую столу:
– Для людей это не грех, сын мой. Прочти десять раз «Аве, Мария!», это примирит тебя с твоей выдуманной болью.
– Но ведь человек и есть чувство! Скажите, святой отец, разве я не прав? – Пуп впился пальцами в решётку. – Поверьте, я знал много сердец! Если мы думаем о ком-то, если любим кого-то, мы тянемся к человеку мечтой, чувством. Мы – то самое чувство, которое нами сейчас овладело, ему всецело мы подчинены! Кто человек без грёз, без иллюзий? Глиняный болванчик, голем?!
Его снова начали душить рыдания.
– Ты ни в чём не виноват, сын мой, – голос падре звучал уже снаружи исповедальни. – Таинство окончено, ступай с миром.
– О, как же нам просто убить невидимое! – роняя слёзы, Якоб вышел из собора на дневной свет.
Не скрывая гримас, искажавших лицо, бормоча и жестикулируя, он побрёл теми же улочками прочь из города.
– Лес, лес, милый лес, – шептал, уходя всё дальше от людей. – Прими меня в свои зелёные, верные объятья!
Чем ближе становилась лиственничная роща, тем меньше текли слёзы, а вскоре его лицо совсем разгладилось. Остановившись среди деревьев, Якоб поймал что-то в воздухе и, приоткрыв ладонь, улыбнулся. Прижимая кулак к груди, он шагнул в густые зелёные заросли, и больше никто из людей не видел гениального учёного и первооткрывателя «пустоты» профессора Якоба Пупа.
В кассах цирка ещё накануне вывесили аншлаг, а на рейде вереницей стояли корабли, пассажиры которых ещё надеялись успеть в рай.
В небе кружили чайки, у бортов танцевали дельфины – и те и другие с рождения жили в раю. Но люди глядели не на них, а на зеркальную полусферу, божественно сияющую в лучах заката. Она казалась частью обещанного эдема, появившегося чуть раньше заявленного времени.
Ногус подогревал энтузиазм публики, оттягивая начало представления, и оркестр одну за другой играл мелодии, наполнявшие амфитеатр ароматами еды, но оставлявшие слушателей голодными.
Музыку то и дело заглушали нетерпеливые овации – приезжие из Европы и Америки, предвкушая чудо, скандировали имя знаменитости. Они с недоумением смотрели на местных жителей, сопровождаемых в цирк под конвоем опекунской гвардии. Поместившись на своих местах, граждане Родного острова вели себя сдержанно, совсем не хлопали и настороженно поглядывали на дирижабль.
Но вот прожектора вспыхнули, оркестр ударил торжественное тутти, и маг в белоснежном фраке поднялся на подиум, украшенный гирляндами орхидей и ветвями лимонного дерева с плодами.
– Дамы и господа, вы первые из смертных, кому выпало счастье увидеть то, что скрывают от нас судьба и время! – патетический бас, умноженный репродукторами, разнёсся по всему побережью. – Но сегодня все вы окажетесь в настоящем раю!
Он поднял руку, и грянуло очередное бравурное интермеццо.
– А на что нам туда раньше времени? – выкрикнул кто-то с трибуны островитян, воспользовавшись секундной паузой.
Зрители зашумели, послышался смех.
– Раньше времени? – Ногус повернулся, высматривая говоруна в пёстрой толпе. – А вы уверены, что когда-нибудь ещё туда попадёте?
– А чего же ради я терпел все эти муки! – ответил тот же голос.
Заявление самонадеянного зрителя многих развеселило, кто-то даже захлопал. Но тут с трибуны туристов донёсся сиплый баритон:
– Пусть убирается, если не хочет в рай сейчас! А я хочу – потом он мне точно не светит!
– И мне! И я! – раздались голоса с того же яруса.
Артист махнул перчаткой, вызывая новый оркестровый налёт.
– Дамы и господа! – продолжил, когда музыка стихла. – Шутки в сторону! Всё, что вы сейчас увидите, самое настоящее, никаких иллюзионных трюков!
Над заливом разнеслось дробное громыхание литавр, завершившееся ударом гонга.
– Бим! Бом! Бон! – торжественно провозгласил маг, кланяясь и отступая к пульту проектора-рефлектора.
Берег огласился зычным пением органа – кантор-математик воспроизводил формулу профессора Пупа, нацеливая пустоскоп на сердце принцессы. Одновременно Ногус повернул рубильник, и чаша в небе коротко сверкнула, заработала ровно, выпуская широкий световой конус.
Трибуны вдохнули дружно и так же дружно, единой грудной клеткой, выдохнули. Луч проектора-рефлектора, затмевая закат над заливом, наполнил пространство невесомыми, парящими блёстками.
Качаясь в воздухе, они медленно опускались в ладони людей, а коснувшись, таяли – каждая со своим, неповторимым звучанием. Блёсток было бесчисленное множество, и трогательная, ускользающая музыка послышалась вокруг, словно на небесах заиграл ансамбль, чудным облаком проливший серебряный певучий дождь.
Люди смотрели, не отрываясь, всякие возгласы и шёпот стихли, потому что в конусе луча, напитываясь бирюзой, забрезжило озеро, тоже звучавшее самым проникновенным образом. Музыка становилась всё ближе, неся в своих переливах и тайную грусть, и светлую надежду, она ласкала самую душу, и жители острова невольно вспомнили песни Королевы-Соловья.
