«Insula Patria» – прочитал он на платиновой подковке звезды. – «Родной Остров», – перевёл про себя.
В тот же момент наверху запиликало, зашелестело, свистнуло, и, прямо ему на голову, окружённая звуками оркестровой ямы, свалилась яркая, но сильно растрёпанная сюита. То, что это сюита, сомнений быть не могло: в её лодыжках профессор увидел аллеманду, в икрах – куранту, в бёдрах – сарабанду, а тонкая скрипичная талия поддерживала бюст, состоявший из жиги. Шевелюра сюиты торчала оборванными струнами арфы, а глаза от страха были огромными и круглыми, как литавры, и, хлопая ресницами, она оглашала пещеру громким боем. Было заметно, что сюита находится на враждебной территории.
Пригладив струны, барышня уставилась на Пупа, который тут же отступил к стене. Барабанные удары прекратились, и она с надеждой пошевелилась, наполняя пещеру разноголосыми инструментальными переливами. Но сдержанное пиано ничего поведать не успело, потому что из мрака вдруг выпрыгнул огромный бурдюк, размахивающий ладонями-блинами.
– Хряп! Хряп! – хряпал бурдюк то ли волнистым ртом, то ли ноздрями, скача вокруг беззащитной сюиты, от страха снова ударившей в литавры. – Какие мы живучие! – хряпанье перешло в жуткий, совершенно невообразимый вой, от которого эфирная шевелюра Пупа встала дыбом. – И куда же мы собрались, в типографию?
В одно мгновение бурдюк приклеил беглянку левым блином за голову, а правым за стройные танцевальные ноги и вздёрнул над оттопыренной нижней губой. Он вздулся, поднатужился, как штангист на «золотом» зачёте, и, скрутив бедняжку в бараний рог, выжал, словно мочалку.
В стороне булькнуло, и засветилась небольшая склянка, похожая на флакончик из-под одеколона. Профессор присмотрелся и увидел, что склянка, будто водой, наполняется перламутровым блеском, но, вопреки здравому смыслу, делает это не через горлышко, а со дна флакона, висящего в пустоте. Послышался глухой стук, и к его ногам подкатился лимон, источающий переливчатое, радужное сияние. Овальное солнышко лучилось всего мгновение и скукожилось, превращаясь в золотой самородок. Пуп взглянул на самородок и всё понял.
– О, Боже, Иеронимус! – невольно вырвалось у него.
Бурдюк уронил сюиту в груду мусора и настороженно обвёл пещеру ноздрями, а Якоб прилепился к стене и затаил дыхание. Так продолжалось некоторое время: бурдюк нехудожественно всасывал пустоту, а учёный не дышал, стараясь себя не выдавать. Впрочем, задохнуться здесь, в тонком мире, угрозы не было.
Не учуяв посторонних, ноздрястое чудище переключилось на флакончик.
– Сэ-сэ-сэ-сэ-сэ! – послышался тоненький свист, летящий из меховых ноздрей.
– Ве-ве-ве-ве-ве! – застрекотал другой голос, шедший из бурдючных внутренностей.
– Та-та-та-та-та! – затараторил ещё один, ниспадающий в тенор.
– Ма-а-а-а-а-а-а! – снова запищал фальцет.
– Ла-ла-ла-а-а-а! – подхватил баритон, кривляясь и сползая протяжным «а-а-а» всё ниже и ниже, пока не задрожали стены.
Когда флакончик наполнился под завязку, бурдюк закатал его в блин и, прижав к мохнатой ноздре, втянул в себя. Некоторое время в пещере стояла тишина, но потом из глубины бурдюка снова послышались барабанные удары. Бедная сюита, очнувшись в очередном тёмном мире, снова испугалась. Хлопанье её ресниц разбудило другие голоса, дремавшие на бурдючном дне.
– Свобо-о-о-о-о-о-о… – раздалось чьё-то далёкое завывание.
– Ненагля-я-я-я-я-я-я… – взывал кто-то ещё.
Голоса то появлялись, то исчезали, но тут чудище шлёпнуло себя по животу, и всё разом смолкло.
«О, ужас! Сколько же вас в этом проклятом чреве!» – подумал Якоб и опрометью кинулся вон. Одним махом он миновал лестницу и галерею, но, сев в гондолу, задумался.
Внутренний голос, принадлежавший Пупу-учёному, звал в лабораторию – исследовать образ лимона и подтвердить или опровергнуть подозрения насчёт мага. Голос Пупа-влюблённого требовал мчаться в рощу и убедиться, что с любимой всё в порядке. Второй голос был звонче и снова разбудил сомнения и обиды, направившие хозяина по третьему пути, и он полетел по чернильному следу.
След петлял вправо-влево, то набирая высоту, то спускаясь вниз, словно чьё-то нехорошее звучание скакало по эфиру голодной блохой. И удивлению Якоба не было предела, когда, пронзив восьмой и девятый слои «пустоты», пунктир привёл к штольням, где он накануне пировал в компании минеральных фей. Выходило, похититель колокольчика был с ним в одном месте и в одно время.
Устланные серебристыми шкурами горных козлов, уютные пещерки нимф оказались пусты, и Пупу пришлось идти в глубину горы одному. Следуя всё ниже, он с беспомощной тоской отмечал, как заново оживает в пятке подозрительный шаманский варган. И почти сразу из боковой галереи послышалось низкое горловое пение и дробный железный стук.
Заслоняя мастеров, вокруг наковальни стояли все вчерашние чаровницы – стройные силуэты были отчётливо видны в свете пылающего горна. Тут молот бить перестал, и в гроте воцарилась тишина.
– Ле-е-епта! – раздался низкий, дребезжащий голос, шедший то ли из кузнечных мехов, то ли из его пятки.
– Твоя-я-я-я ле-е-епта! – тонким писком потребовал другой голосок.
Нимфы обернулись, узнали гостя.
– Он уже внёс свою лепту, – нимфа-малахит приблизилась, строя профессору каменные глазки.
В темноте ухнуло, и гулкий удар разбросал по полу золотые, медленно гаснущие огни. Девы окружили Пупа со всех сторон, вывели из грота в просторную галерею.
– Нам было весело с тобой, – сказала чаровница-агат.
– Да, дружок, было очень недурно, – красавица-малахит обнимала его, как старого знакомого.
– Только вчера ты был красивее, – заметила сестрица-гранат.
Пуп не знал, как сказать, что его сердце ограблено, и это сделал кто-то из присутствующих здесь.
– Вы не видели серебряный колокольчик? – спросил он и страшно смутился.
– Ты шутишь? – красавицы удивлённо подняли брови.
– О, нет, это жизненно важно!
– Ну, а если и видели? – спросила нимфа-рубин.
– Но у кого, где?
– А зачем он тебе? – спросили они в один голос.
Якоб обвёл взглядом ангельские лица с каменными глазами.
– Тот, у кого этот колокольчик, – мой враг! – сказал, чувствуя, как его бросает то в жар, то в холод.
– Вот так-так! – девы переглянулись. – Ты не помнишь, что было вчера?
– Не-е-ет, – раззуделся в пятке железный крючок.
Нимфа-малахит сняла объятия, отступая к сёстрам.
– Прошу, скажите, кто это был! – взмолился Якоб. – Это жизненно важно!
– Если жизненно, так и быть, скажем, – красавицы встали полумесяцем. – Это был ты!
