Ты сидел за обеденным столом. Вошла мама, уставшая и с виноватым выражением лица. На полу стояла канистра бензина, и при виде ее мама замерла.
– Я все гадал, вернешься ли ты, Регина. – В тот самый момент ты достал зажигалку. Она была серебристая. Щелк, открылась, щелк, закрылась. – И я подумал… ну, раз моя женщина не возвращается домой, может, нам стоит взять и сжечь этот дом дотла. Ну, знаешь, чтобы очиститься от воспоминаний.
И тогда мама заметила меня.
– Абель. – Голос мамы дрожал. – Давай поговорим. Позволь Элли пойти наверх, и мы все обсудим.
– Ох. – Щелк, открылась, щелк, закрылась. – Я привязал ее ремнем. Не хотел, чтобы она пропустила шоу.
Взгляд мамы пробежался по кожаному ремню, и она заметила, что он обвязан вокруг моей талии и продет меж деревянных перекладин спинки стула, как туго затянутый ремень безопасности. Я сидела и ела мороженое. И даже не думала, что нужно бояться, когда ты привязывал меня. Ты сказал, что это игра. Ты сказал, что будет весело.
– Нет никакой причины, – мама медленно приближалась, вытянув вперед руку, словно собираясь погладить дикое животное, – втягивать в это Элли, Абель. Она… она же еще ребенок.
Щелк, открылась, щелк, закрылась.
– Мне не нравится ее лицо.
Мама моргнула.
– Что… почему?
– Потому что она очень похожа на тебя.
* * *
Не могу вспомнить, когда именно я поняла, что зажигалка представляет собой угрозу. Потому что в тот день, когда я впервые ее увидела, я была так счастлива, что мне дали мятное мороженое. Но в какой-то момент между тем вечером и днем, когда я стояла у двери, а ты сидел в гостиной полуголый, отрезая для меня путь к Августу и к свободе, я поняла, что твое щелканье зажигалкой сулит боль.
Я не смотрела на тебя, когда ты сказал:
– Ты так похожа на свою мать.
Я сглотнула. Замерла на месте. То же самое ты сказал тем вечером. Я знала, что это угроза, и мне не хотелось сгореть.
– Она выше меня, – быстро ответила я. Нужно было хоть что-то, в чем мы отличаемся. Я пыталась придумать что-нибудь еще, но ты сказал:
– Подойди сюда.
Я замолчала.
– Да, ты выглядишь иначе. У тебя мой нос, и ты худая, как я. Лицо у тебя немного шире. Мои черты там тоже есть. Но ты похожа на свою мать.
Я ждала, что снова будет ремень. И канистра с бензином. Пощечина. Я сжала кулаки.
Но вместо этого ты вздохнул и сказал:
– Твоя мама была красива.
От неожиданности я ахнула. Ты усмехнулся.
– Это правда. В Новом Орлеане есть местечко, где любой желающий может выступить на сцене перед зрителями. Твоя мама пела… м-м-м, ее голос был похож на бархат. Как только я ее услышал, я это почувствовал. А когда я поднял глаза, я увидел эту прекрасную, необузданную женщину. Дикую кобылку. – У тебя был отстраненный, затуманенный воспоминаниями взгляд. – Я понял, что она должна быть моей. Когда она закончила петь, я подошел к ней, она мне улыбнулась, я задержался в городе подольше, и вскоре она стала моей.
Тут ты улыбнулся так, будто смаковал шоколад.
Мне было неловко, хоть мне и нравилось думать о маме как о необузданной, свободной женщине, которая может заворожить любого своим голосом. Как будто она была волшебной. Я попыталась вспомнить, как мама поет, но я не слышала ничего, кроме невнятных напевов колыбельных из далекого-далекого детства.
– Но потом твоя мать стала беспокойной. Она перестала слушать меня. – Зажигалка. Щелк, открылась, щелк, закрылась. – Она захотела уйти. – Твой отстраненный взгляд, замутненный виски, но все еще внимательный, остановился на мне. – Поэтому мне пришлось сломать ее и обуздать. Я должен был заставить ее слушать. Твоя женщина обязана тебя слушать. А она не хотела. Но однажды она сбежала.
Ты сел прямо, наклонился вперед, глаза твои были темными.
– Она бросила меня… – сказал ты, ткнув в себя пальцем, – из-за тебя.
Твой указательный палец повернулся ко мне, и несмотря на то, что мы находились довольно далеко друг от друга, мне показалось, что ты вонзил в меня нож.
– Да, конечно, в тебе есть что-то от меня, – сказал ты, опускаясь обратно в кресло. Щелк, открылась, щелк, закрылась. Челюсть сжалась и расслабилась. – Но я вижу это в твоих глазах. Это желание уйти, сбежать, эта беспокойность… – произнося последнее слово, он повел плечами, словно стряхивая отвращение, – передались тебе от матери.
Мне казалось, что я вот-вот расплачусь. Что буду извиняться. Что рвану к двери и никогда не вернусь. Но ты нашел маму, ты найдешь и меня.
Твой голос был нежным, как колыбельная, когда ты пропел:
– Она ушла, но ты никогда не уйдешь от меня.
24
Август,
и я никуда не ушла. Я думаю об этом, стоя на крытом мосту и глядя на тебя. В тот самый день, когда отец сказал мне, что я никогда от него не уйду, ты впервые пришел ко мне в дом. Я была на втором этаже.
Я не стала спускаться вниз – вместо этого я подглядывала из-за перил лестницы. Никто, НИКТО никогда не стучал в нашу дверь. Одинокий дом, четвертый по счету в ряду таких же. Но в тот вечер в девять минут восьмого к нам постучали.
И это был ты.
Ты продолжал стучаться, пока мама не приоткрыла дверь и не выглянула.
– А Элли дома? Мы с ней должны были встретиться…
– Ох, молодой человек, Элли больше не сможет гулять по понедельникам.
За этим последовала тишина, а потом вы о чем-то переговаривались шепотом. Спустя пару секунд мама закрыла дверь и заметила, что я подглядываю.
Она виновато на меня посмотрела.
Меня захлестнуло волной злости, стыда и разочарования.
Она осталась с ним. Из-за нее он появился в нашей жизни. Она была очень уж необузданной и беспокойной. Голос у нее был как бархат.
Она. Она. Она. И в этот момент, вместо того чтобы кивнуть или выдавить улыбку, я беззвучно, одними губами произнесла «Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ» из-за перил лестницы. Это она превратила мою жизнь в тюрьму.
В нашем сказочном мире мы были воинами, Август. Но это не имело значения, потому что в реальности мы были всего лишь детьми, оказавшимися по разные стороны дубовой двери моего дома.
* * *
Вскоре после этого дня начались летние каникулы, и я не видела тебя неделями. Все лето я чувствовала себя виноватой.
Мне казалось, что я тебя бросила, предала. Но надеялась, что все изменится, когда мы вернемся в школу. Но стало только хуже. Конец нашей дружбе пришел не сразу.
Это происходило постепенно. Понемногу. Помню, как ранней осенью в школе ты крикнул мне: «Эй, Скелет!» С недавних пор ты стал меня так называть. Я была не против. Подходящая для меня кличка. Я не была похожа на других девочек из моего класса. У меня не были ни груди, не бедер. У меня еще не начались месячные. На плечах и бедрах у меня выпирали кости, а ноги напоминали две палочки, которые я прятала в штаны и обувь. Дело было не в том, что я не ела. Это просто мое тело. Такой я родилась. Ты это знал и был в курсе, что я не обижалась на прозвище Скелет. От тебя это звучало как проявление нежности.
