Роджер указал на фигурку у входа на площадь.
– Он определил, что выстрелы из гранатомета были произведены с крыши кинотеатра, и открыл по ней огонь. Противник был поражен почти мгновенно. Остальным потребовалось чуть больше времени.
Лицо Роджера осунулось, на нем появилось отстраненное выражение.
– Мне еще предстоит установить достоверный порядок последующих событий этого столкновения. Также я не уверен в точном количестве нападавших. Было убито пять человек: стрелявший из гранатомета, по одному из этих укрытий, – Роджер ткнул на два здания на противоположных сторонах площади.
– И двое в этом, – он указал на третий дом. – Но, возможно, были и другие, сбежавшие прочь после того, как поняли, что их план уничтожить американский патруль провалился. С момента запуска гранаты до конца боя прошло примерно шестнадцать минут. Все закончилось, когда два солдата бросили ручные гранаты в оставшихся нападавших, которые засели в одном и том же месте. Примерно через одну-две минуты прибыло подкрепление, вызванное патрулем в самом начале перестрелки. Оставшуюся ночь они провели, обыскивая каждую постройку в непосредственной близости, забрав полдюжины человек на допрос. Их допросы не принесут никаких результатов. Никто так ничего и не узнает.
– Что касается Теда, – взгляд Роджера переместился к красному кругу и фигуркам, лежащим в нем. – В первые минуты боя один из сослуживцев Теда подползает к тому месту, где он лежал. Он пытается нащупать пульс, услышать дыхание, но не находит ни того, ни другого. Последующее медицинское освидетельствование подтвердит, что смерть Теда была мгновенной. Все указывает на то, что он не успел осознать, что с ним произошло. Как и старик, подбежавший к нему. Иуда, ведущий на убой.
В голосе Роджера появились стальные нотки.
– Этот человек воспаляет во мне жгучее желание уверовать в существование ада, о котором мне рассказывали в детстве, и я готов последовать этому желанию лишь с одной целью: убедиться, что после смерти этого старика будут преследовать долгие и невыносимые мучения. Ни одна семья не забрала его тело. Его похоронили в могиле для нищих. Но я был бы счастлив, если бы его оставили на том же самом месте, чтобы он стал кормом для собак.
В ушах звенело от пулеметных очередей, глаза и нос щипало от едкого запаха пороха и вони обугленной плоти. Я смотрела на солдата, которого Роджер выбрал для Теда. Не того, который стоял по стойке смирно, и не того, который непринужденно держал автомат. На роль своего сына он выбрал фигурку в позе для стрельбы: расставленные ноги, прижатый к щеке автомат. Если внимательно присмотреться к его лицу – что я и сделала после того, как Роджер спустился вниз, чтобы заказать еду, а я сказала, что мне нужно в уборную, – если присмотреться, то можно было увидеть, что взгляд солдата направлен вдоль ствола: он закрыл один глаз и напряженно сдвинул брови. Может, выбор был случайным, но, когда я вспомнила, с какой осторожностью Роджер распечатывал каждого солдатика и выкладывал его на стол, я знала, что это была не случайность. Я представила себе, что бы подумала доктор Хокинс о его выборе. О его проекте. Уставившись в свой блокнот, она бы сказала: «Очевидно, Роджер старается взять под контроль смерть Теда, уменьшив ситуацию до тех размеров, с которыми он способен справиться, и дистанцироваться от нее посредством использования игрушечных моделей. Фигура, выбранная Роджером на роль Теда, довольно неоднозначна. Она не статична, а выполняет действие, которое мы ассоциируем с солдатами. В то же время ее поза агрессивна и враждебна. Роджер выбрал именно эту фигурку – это отражает его собственные неоднозначные чувства в его отношениях с Тедом: направленное на Роджера оружие говорит о том, что Роджер целится в себя, оказываясь, так сказать, между молотом и наковальней».
«Я тебя не знаю и знать не хочу».
Я заменила солдата, лежащего рядом со стариком в красном круге, обычным афганцем и спустилась к Роджеру.
* * *
Все, чем Роджер занимался в своем кабинете – исследования, карты, макет, – ничего из этого не принесло ему счастья или облегчения. Как раз таки наоборот: он излучал стресс. Если бы существовал счетчик Гейгера, подсчитывающий напряженность, то его показатели бы зашкаливали. Как только он входил в комнату, воздух начинал потрескивать. Постоянно находиться на взводе, должно быть, изматывает. Я не могла понять, как он это выдерживал. Знаешь, говорят, что ко всему можно привыкнуть, но, господи… Казалось бы, поделившись со мной своим занятием, своими мыслями о Теде – и, что немаловажно, найдя во мне не насмехающегося, а сочувствующего слушателя, который воспринимает его слова всерьез, – все это, казалось бы, должно было помочь ему расслабиться, приглушить накал, но, увы, этого не случилось. С каждым днем я все больше убеждалась, что при всей кажущейся откровенности Роджер продолжал что-то от меня скрывать. После того, как он показал мне свой макет, я несколько дней пыталась выведать у него хоть что-нибудь. «Дорогой, – начинала я, – ты ничего не хочешь мне сказать?» Каждый раз меня ждал один и тот же ответ: «Нет, ничего». Стоило мне надавить, настоять на своем, как он начинал защищаться, огрызаясь: «Я только что ответил на твой вопрос». Разумеется, это только подтвердило мои домыслы.
Если работа в кабинете не приносила Роджеру облегчения, то, по крайней мере, помогала сфокусировать напряжение и переизбыток энергии на определенном занятии, а именно – узнать как можно больше о смерти Теда. А это было очень опасно, потому что смерть Теда находилась в самой гуще изменчивых эмоций, которые Роджеру еще предстояло испытать. Признав, что, отрекшись от Теда, он совершил ошибку, Роджер сделал шаг в правильном направлении и в то же время потянул за дверь, за которой его ждали вина, сожаление и гнев. Обходя вниманием эти чувства, он рисковал разжечь в своей душе разрушительное пламя.
И, в то же время, те долгие часы, которые Роджер провел, выясняя, в кого стреляли солдаты из патруля Теда, в каком порядке они устраняли нападавших, какие последствия оказывал взрыв противотанковой гранаты на тело человека, – они не давали Роджеру рассыпаться на части, были его стержнем. Такие вот преимущества у одержимости. Я думала, что, когда он, наконец, в полной мере осознает смерть Теда, осознает, какая это невосполнимая утрата, то этот самый стержень поможет ему начать, говоря его словами, «работу скорби». Возможно, доктор Хокинс ошибалась. Может, от его макета в кабинете могла выйти какая-то польза.
Было одно, небольшое улучшение в состоянии Роджера: на ночь он приходил в кровать. Но не ложился. Каждую ночь я засыпала под шелест переворачиваемых страниц. Неважно, бодрствовала я или спала, я была рада, что он рядом. В первый раз, когда я вышла из ванной и увидела, что он сидит на кровати с книгой на коленях, я не придала этому большого значения, забралась на кровать, наклонилась и легко поцеловала его в щеку, а затем потянулась за своим чтивом на тумбочке. На самом деле, больше всего я удивилась следующим вечером, когда вошла в спальню и снова увидела его в кровати. Я не смогла сдержаться и произнесла:
– Роджер, ты здесь.
– Да, – сказал он.
