– В котором говорилось?
– Я как раз собиралась начать, – ответила Вероника. – Эта версия начинается в тот же самый момент, что и предыдущая: Роджер останавливается на своем пути к Теду и наклоняет голову, когда перед ним открывается новая картина. На этот раз он не в переулке Кабула. В темноте перед собой он видит знакомый коридор, но не сразу может вспомнить, откуда он его знает. Стены странные, неровные. Он движется вперед и понимает, что это решетки тюремной камеры. Камеры временного заключения, в которых он с Тедом провел остаток ночи после их стычки. Свет выключен, но воздух за окнами сверкает. Скоро наступит рассвет. Тогда же и появится… В горле пересохло. Роджер ищет свою камеру, в которой – а вот и она. Он с облегчением выдыхает, когда видит, что она пуста. И поворачивается к камере Теда.
В ней кто-то есть. На самом деле она переполнена, забита. Роджер подходит к ней вплотную. Вместо голого бетона и металлических прутьев камера заставлена книжными шкафами, увешанными картами. В центре комнаты господствует тяжелый стол, к которому… Роджер думает: «Это же мой кабинет, что он здесь делает?» – а затем его мозг наконец-таки распознает, что приковано к столу. Это Тед, он обнажен, изрезан, истерзан. Он видит обнаженное красное мясо груди, бедер, ляжек, со свисающими длинными рваными полосами кожи. Его сердце, дыхание – все остановилось, и Роджер видит, что раны тоже подверглись пыткам: в них вырезаны окна в самое нутро Теда и вколоты длинные белые иглы. Тут и там то, что должно быть внутри, вытащено наружу. Серые петли кишечника свернулись на животе Теда и удерживались парой иголок. Глазное яблоко выпало из глазницы, но не оторвалось и теперь покоилось на щеке, в место его эвакуации была воткнута очередная игла. Кровь Теда повсюду: она растеклась под столом, забрызгала карты, потолок. Ее резкий запах забивает ноздри и рот Роджера прежде, чем он успевает их прикрыть. Роджер парализован, вытеснен из своего сознания, не в силах оторвать взгляда от этой картины. Где-то в дальнем уголке сознания он кричит, охваченный ужасом, ударяет кулаками по металлическим прутьям, по его лицу текут слезы. Но здесь он молчит, а потом Тед шевелится, начинает двигаться по столу. Иглы дрожат, словно датчики его нескончаемой агонии. Роджер стонет.
Не раздумывая он хватается за дверь камеры, и она сопротивляется. Он боится, что она закрыта – а где искать ключ? Но металл с визгом поддается, и дверь открывается. Он взволнованно и осторожно входит в камеру. Не мешкает, не тратит время на разглядывание ран Теда, а подходит к столу, оглядывает Теда с головы до ног и начинает вынимать иглы, хватаясь за конец и вытаскивая их из глазницы, уха, горла, груди, плеч, рук, живота, паха, ног и ступней. Они легко выскальзывают из его тела, издавая влажные звуки. Роджер отбрасывает их на пол, и они с глухим стуком падают друг на друга. Почувствовав свободное горло, Тед начинает громко стонать, вздрагивая каждый раз, когда Роджер приступает к очередному извлечению.
Вынув последнюю иглу, Роджер уделяет внимание остальным повреждениям: обхватив ладонью глазное яблоко, он осторожно возвращает его в глазницу; поднимает лоскуты кожи на место; бережно и аккуратно собирает весь метраж его кишечника и возвращает внутрь сына. Закончив свою работу, Роджер смотрит на руки, на кровь и плоть, прилипшие к ним. Он кладет их на Теда, и тот выгибается от прикосновения, и тогда Роджер начинает водить руками по телу, будто пытается втереть кровь обратно. Там, где проходят руки Роджера, кожа Теда срастается, обретает цельность. Тед истошно кричит, пока Роджер соединяет мышцы с костями, кожу с мышцами, кожу с кожей. Пытается вывернуться из прикованных к столу цепей.
Как только тело Теда собрано, Роджер берет его голову в свои руки. Ужас и боль, застывшие на лице Теда, исчезают, и на их место приходит спокойствие, а за ним – осознание. «Папа?» – произносит Тед. Роджер выпускает голову из рук и идет вокруг стола, ломая цепи, обвившиеся вокруг лодыжек и запястий, словно пластиковые игрушки. Он помогает Теду сесть, а затем слезть со стола, и не отпускает, пока тот пытается удержаться на ногах. Удостоверившись, что Тед не сможет упасть, Роджер смотрит прямо ему в глаза и говорит: «Сынок, Тед, прости меня. Мне очень, очень жаль. Это моя… Боюсь, все это – моих рук дело, моя вина. Плоды моих слов… Моего проклятия, будем честны. Я был… Я был… Этого недостаточно. Я был так зол. Я не ищу себе оправданий, ничто не может оправдать то, что я сделал, ничто. – Роджер опускает голову и падает на колени. – И мне ничего не остается, как молить тебя о прощении. Прости меня, мой мальчик. Боже мой, прости меня, пожалуйста».
Роджер не знает, чего ожидать. Он не исключает того, что Тед решит приковать его к столу, схватить с пола пригоршню иголок и отплатить ему той же монетой. И это пугает. По-видимому, в этом месте у страданий нет предела. Но он готов принять такой исход как должное. Тед опускается рядом с ним. Роджер напрягается, но не поднимает глаз. Он тяжело дышит, пытаясь смириться с тем, что должно произойти. Тед наклоняется к нему и заключает его в объятия, прижимая к голой окровавленной груди. Роджера охватывает паника – на долю секунды ему кажется, что Тед собирается раздавить его, – а затем понимает, что случилось, и обнимает сына в ответ.
На этом я и остановилась: они наконец-то помирились. Доктор был заинтригован. А еще у него была куча вопросов. Почему перед Роджером Тед не предстал в том виде, в котором видела его я – точнее, не видела, а вообразила, то есть во всей его невообразимой чудовищности? Почему Тед почти ничего не говорил? Если бы заговорил, что бы он, по моему мнению, сказал? И самое главное: что произошло потом? Где они теперь?
Ответ на первый вопрос был очевидным. Если бы Роджер увидел Теда в том обличье, в котором видела его я, его мозг бы вышел из строя, а это бы значительно усложнило написание счастливого конца. Психиатр согласился с таким разумным ответом, но добавил, что находит довольно интересным тот факт, что я подменила себя Роджером в своей галлюцинации. Конечно, он считал это галлюцинацией, однако он тут же добавил, что галлюцинации – это тоже своего рода факты. Помещая Роджера в свою воображаемую картину событий, я, по его словам, признавала значимость своего ви́дения ситуации. А еще мне необязательно было отвечать на его вопрос, да и на все другие тоже. Я предположила, что Тед почти ничего не говорил, потому что А) у него из горла только что вытащили иглу, и Б) он не знал, что сказать. А кто бы смог найти слова? По-моему, в тот момент он был просто рад, что его больше не пытают, согласись?
– Соглашусь.
– Ну, и, возможно, еще потому, что очень, очень злился. Но этот гнев был тронут, усмирен… Освобождением. Исцелением и освобождением, которые принес Роджер. Не знаю.
– А последний вопрос? Где они теперь?
– Где-то там, – сказала Вероника. – Он пытался вытянуть из меня больше подробностей. Наверное, ему хотелось конкретного счастливого конца, но на большее меня не хватило. Я не могла себе представить их счастливую загробную жизнь, не могла представить, в какой рай они могут попасть. Бесконечный бейсбольный матч со всеми любимыми игроками на поле? После всего, что с нами произошло, это звучало так по-детски. Если уж вдаваться в тонкости, то я не считала, что Роджер заслуживал рая. Я ничего не могла сказать про Теда, но вот Роджер совершил столько далеко не самых хороших поступков, что мой сценарий на картонке вряд ли бы все уравновесил. Роджер, конечно, может раскаяться в своих поступках и получить прощение, но это не значит, что ему не придется их искупать. Скажу так: в чистилище он застрянет надолго. На самом деле, мы еще долго спорили об этом с психиатром, даже после того, как время моего приема истекло. Воспоминаний об уроках в католической школе было достаточно, чтобы отстоять свою точку зрения. Если уж оперировать религиозными понятиями, то только с соблюдением всех принципов.
