— Мы видели в окно, как их привезли сюда. Как они гордо, независимо себя держали! Смотрят с презрением на суетящихся возле них чекистов. Особенно — женщина, Евгения Ратнер!
В камере некоторые думали, что эти перестукивания связаны с эсерами.
Подошел вечер. Принесли в свое время навар воблы и теплой водицы, вместо чаю, сводил нас надзиратель в уборную — и мы стали ложиться. Камера так переполнена, что новых арестантов положить было бы уже некуда.
Плохо спится в первую ночь в тюрьме. Покрыл грязный и вонючий сенник тонким одеялом, а укрыться уже нечем. Все боюсь, что насекомые наползут… Мысли идут к дому, к семье. Как они проводят первую ночь после моего ареста? Все-таки привыкли опираться на меня… Мало-помалу глаза смыкаются…
Пронзительный крик на всю камеру:
— Ай! Погибаю! Поги-ба-аю!!
Вскакиваем. Что такое? Спит один Н. А. Бердяев…
— По-оги-бааю!! Спа-асите!!
— Что вы, Николай Александрович? Успокойтесь!
По коридору гулко бежит, гремя оружием, караул. Дверь поспешно открывается. Камера заливается светом.
— Погиба-ааю!!
— Ничего подобного! — кричит над его ухом Алексеев. — Проснитесь же!
В дверях надзиратель, за его спиной несколько красноармейцев с ружьями.
— Проснитесь, проснитесь, Николай Александрович!
Наконец, Бердяев просыпается. Оглядывается, поворачивает недоумевающе свою взлохмаченную со сна голову…
— А… Что случилось?
— Что… Да вы же во сне крик подняли!
— Я?! Разве?!
— Кричали, что погибаете!
Лицо Бердяева расплывается в детскую улыбку:
— Мне это приснилось…
— Вы снимите крахмальный воротник и галстух. Да и жилет расстегните.
Караул смеется. Надзиратель старается быть строгим. Ищет жертвы, на которой сорвать бы досаду… Искупительная жертва найдена:
— Снимите жилетку! Слышите? Немедленно снять жилетку!!
Николай Александрович покорно снимает свой жилет. Караул уходит, водворяется тишина.
Утром, когда шли в уборную, Бердяев извинялся перед надзирателем за беспокойство.
— Я думал, — буркнул тот, — совсем другое…
Едва стали мы смыкать, после тревоги с Бердяевым, глаза, как дверь снова открылась и камера залилась светом:
— Стратонов, к допросу!
Следствие
Пока я одеваюсь, надзиратель не спускает с меня глаз.
Идем по каким-то коридорам, лестницам, проходим через одни железные ворота, через другие… Без проводника здесь не пробраться. Вот мы в четвертом этаже. Над дверьми — надпись: «4-е секретно-оперативное отделение».
Большая комната. За тремя письменными столами восседают следователи ГПУ. Пред ними на стульях, в более или менее робких позах, допрашиваемые.
У стола налево с бледным, встревоженным лицом стоит А. Л. Байков.
Мой следователь — еще молодой человек, щегольски одетый во френч. Встречает с ласковой вежливостью, как будто ему доставляет большое удовольствие встретиться со мной. Так встречали в былое время допрашиваемых лощеные жандармские офицеры.
— Скажите, профессор, чем вы объясняете себе свой арест?
Это — трафаретный вопрос, которым следователи ГПУ, как правило, встречают допрашиваемых.
— Думаю, что это — исполнение программы Зиновьева на летней коммунистической конференции — о борьбе на научном фронте.
Следователь загадочно улыбается.
— Какое ваше отношение к советской власти?
— По складу своего мышления коммунизму я сочувствовать, конечно, не могу. По служебной же деятельности я соблюдал в отношении советской власти лояльность.
Ядовито:
— А устройство забастовки вы тоже считаете лояльным?
— Забастовки, судя по тому сочувствию, с которым каждую из них — где бы она ни случилась — приветствует советская печать, не являются для власти неприемлемым способом самозащиты.
Продолжая любезно улыбаться, точно при самом приятном салонном разговоре, следователь протягивает мне лист:
— Записывайте, пожалуйста, сами ваши ответы.
Задает мне еще несколько сравнительно безобидных вопросов о моей деятельности. Берет лист с написанными мною ответами
[305], которые, по моему впечатлению, ничего дурного мне не обещают.
