Нашлась протекция и для меня. Мой зять, врач, провожавший меня, нашел в числе железнодорожных служащих своего постоянного пациента, и последний пропустил меня с провожающими через багажное отделение.
Бросаюсь в делегатский вагон, а там уж все места заняты, хотя собственно пассажиров еще и пускать не начинали. Наконец, нашел одно свободное место, одинокое сидение у окна. Разложил вещи, сел.
— Товарищ, пустите меня на это место!
Передо мной молодой еврей в студенческой фуражке с синим околышем.
— Почему — ваше? Это место я занял.
— А еще раньше я здесь был!
— На месте ничего не было. Следовательно, оно было свободно.
Юнец принимает грозный вид:
— Видите, я везу запечатанный пакет самому Раковскому (Раковский стоял тогда во главе украинского коммунистического правительства в Харькове). Это пакет секретный, я чекист. Не могу же я везти такой пакет, не имея места!
Он тычет мне в лицо какой-то пакет.
— Я раньше занял здесь место и останусь на нем.
— Ну, это мы еще посмотрим!
Выскакивает из вагона и через две минуты возвращается:
— Товарищ, ступайте к начальнику чека! Он вас требует!
— Не пойду!
— То есть как не пойдете? Я же вам сказал, что везу секретный пакет.
Из соседнего отделения раздается голос:
— Если вы везете секретный пакет, незачем об этом кричать!
— А вам какое дело вмешиваться? Вот я вам…
— Ну, ну, полегче, товарищ! А то и я вам…
Юнец грозно бросается в соседнее отделение. Сдержанный нервный разговор. Возвращается со сконфуженным видом. Нашла, видно, коса на камень… Задира уходит на перрон и через пять минут возвращается:
— Сейчас для нас, чекистов, целое отделение освободят.
Кивок мне:
— Можете оставаться!
Действительно, приходят какие-то типы в военной форме, изгоняют из смежного отделения всех, кто раньше там устроился. Вместо них с комфортом устраиваются трое молодых людей в синих студенческих фуражках и их барышни — чекистское отделение.
Только теперь раздается звонок, и в вагоне появляется лавина пассажиров, не имевших протекции.
Наконец трогаемся.
В пути
В чекистском отделении едут очень весело: все время едят и выпивают, играют в карты. Роняют деньги на пол и едва трудятся их поднимать. Видно, деньгам счета не знают.
Наскочивший на меня юнец также едет с барышней, и, по впечатлению, с русской, из интеллигентной среды. Они, должно быть, сошлись еще только недавно, а потому не насытились страстью. Не стесняются в проявлении своих ласк, часто переходят границы допустимого публично.
Проехали несколько станций, и вдруг остановка в поле. Раздались выстрелы, поднялась общая суета…
Оказалось, что дело в соли. Сейчас соль является продуктом, запрещенным почему-то к вывозу из одесского района. Но эта контрабанда так выгодна, что многие пассажиры запаслись солью.
Когда мы отъехали несколько верст от станции, откуда соль больше всего вывозят, поезд и остановили выстрелами. Начался повальный обыск и отбирание соли.
Вечером, на одной из станций, врывается в вагон какой-то студент в сопровождении трех солдат в германской форме, очевидно — военнопленных. Все они с винтовками. Должно быть, это — санитары, находящиеся в распоряжении студента. Один из пассажиров его узнает:
— А, товарищ лекпом (лекарский помощник), здравствуйте!
Против меня ехала какая-то особа в костюме сестры милосердия. На этой станции она вышла на перрон. Лекпом устроился на ее месте.
Я говорю:
— Это место занято!
— Поговорите у меня. Я вас самого выброшу из вагона!
— Выбросить меня — вы не выбросите, а здесь сидит сестра милосердия, и вы ее место освободите!
— Вот еще: всякий смеет мне указывать, что я должен делать. Молчите, вы, а не то вылетите вон!
Вижу, что он со своими тремя солдатами действительно может выбросить меня раньше, чем я смогу свои права отстоять.
— Странно мне, пожилому профессору, слышать от вас, носящего студенческий мундир, такой тон и такие угрозы.
— Здесь нет служебного подчинения!
— Речь не о служебном подчинении, а о культурности. Если вы — студент, то есть культурный человек, то своего культурного облика вы не должны терять ни при каких условиях!
Неожиданная помощь из соседнего чекистского отделения:
— Совершенно правильно! Чего это вы, товарищ лекпом, там безобразничаете!
Раздалось сочувственное гудение. Лекпом, чувствуя неблагоприятную атмосферу, смиряется и уходит со своими санитарами в другую часть вагона.
До того времени я не упоминал, что я — профессор. Но теперь отношение ко мне чекистской молодежи стало почтительным. Это связано с тем, что все они оказались студентами. По крайней мере перед Харьковом все они понадевали фуражки с синим околышем.
Улучив момент, когда других поблизости не было, ко мне подсел юнец-еврейчик, дебоширивший относительно меня перед отъездом:
— Господин профессор, вы уж меня извините, что я тогда на вокзале, в Одессе наговорил…
— Ничего, ничего.
Знаменка и Харьков
Вечером мы опять на Знаменке, где я провел четыре памятных дня. Зашел к своим знакомым в комендатуру. Сообщают, что, по полученным агентурным сведениям, сегодня ночью должно быть нападение банды Махно на самую станцию Знаменку.
— Вы несчастливо попали, профессор!
Из-за ожидаемого нападения — банды бродили под станцией — поезд не пустили продолжать путь на Харьков, а всем пассажирам предложили оставить вагоны и устроиться иначе как-нибудь. Но в нашем вагоне один из чекистов оказался достаточно влиятельным, чтобы этот вагон, как исключение, оставили нетронутым. Хотя, в случае нападения махновцев, и опасно было оставаться в среде чекистов, но и пересаживаться на вокзал или в местечко не хотелось: авось пройдет…
Тем временем шли приготовления к защите. С двух сторон вокзала поставили по бронированному вагону с пулеметами; вагоны были переделаны из железных вагонов, перевозивших руду или уголь. В разных местах вокзальной территории расположились на ночь команды охраны.
Обстановка и настроение были боевые. Но странно, как ко всему привыкаешь. Эту ночь я проспал нисколько не хуже, чем в нормальных условиях. А утром узнал, что ничего не произошло.
Все же нас не выпустили и утром.
Пользуясь временем, я сходил на рынок, который оставил такое воспоминание, по контрасту с центральной Россией. Увы, не прошло и месяца моего отсутствия, как картина стала неузнаваемой. Советская власть наложила руку и сюда. Стали разгонять и преследовать торговцев, реквизировать товары, и рынок сжался и опустел. В нем стало совсем почти безлюдно, точно на московских рынках.
