Напишите, пожалуйста. Скажите сыну, что мне так жаль…
И в этот момент, точно в этот момент, Солен почувствовала: стена между ними внезапно обрушилась. Бурные эмоции завладели ей. Прямо напротив Бинты она разразилась рыданиями, вернее, даже захлебнулась в переполнявших ее рыданиях. Это были не просто потоки слез, а что-то несравненно большее. В этих слезах было все: Джереми, ребенок, которого у них с ним никогда не будет, пинетки, которые она неизвестно почему купила. В них были страдания Таты, оскверненной в четыре года, была маленькая девочка с конфетами, был Халиду, оставшийся в Гвинее. И не только это, но еще и горе, которое переполняло ее, которое она больше не могла нести в себе, не могла больше прятать от посторонних глаз. И пришел час излить его на мир, выплеснуть все без остатка, извергнуть из головы, из своего тела целиком.
Ох, как же ей стало стыдно, стыдно рыдать перед этой женщиной, пережившей настоящий ад. Перед женщиной, которая вдруг обняла ее и стала утешать, как это могла делать только мать. Поплачь, сказала ей Тата, ну давай, поплачь. Тебе полегчает. Тогда Солен окончательно перестала сдерживаться, отпустив на свободу всю свою тяжесть, душевную и сердечную. Она словно стала кем-то иным – сплошным потоком горя, излившимся на плечо Таты, стала маленькой девочкой в ее взрослых материнских объятиях, она стала Халиду, Сумейей, стала всеми несчастными детьми в одном лице.
Такое с ней случилось впервые. Никогда и не перед кем она не показывала истинных чувств. Когда ее бросил Джереми, она ни словечка не сказала. Лишь сделала недоверчивое лицо, зато потом тайно плакала долгими бессонными ночами.
Но не здесь. Не сегодня. В объятиях этой женщины Солен утратила всякую сдержанность. Словно каким-то образом ощутила, что именно Бинта могла ее поддержать, понять лучше, чем кто-либо другой. Они почти не были знакомы, но стали вдруг очень близки, близки в этот самый момент. Словно сестры, которым нет нужды в словах. Никаких слов, только объятия и разделенный миг выплеска чувств.
Тут подошли «чаевницы». Удивленные, они не сводили глаз с Солен. Что могло тут произойти? Жестом Бинта сделала им знак отойти, как волчица, оберегающая детеныша. Дайте ей прийти в себя.
Одна из них – женщина, которой возместили два евро, – сходила за чашкой чая, вторая принесла бумажные платочки. Постепенно Солен начала успокаиваться. Глаза у нее были красные, распухшие. Какова ирония, подумала она, адвокатша в слезах посреди приюта для женщин в трудной ситуации. А ведь это она должна оказывать им помощь…
Плевать на правила, плевать на то, как нелепо это выглядит. У Солен возникло ощущение, что она освободилась от неподъемного груза, который несла уже много лет, слишком тяжелой брони, которую наконец-то сбросила здесь, у ног Бинты, в этом большом фойе. Она сразу почувствовала себя легкой, как физически, так и морально.
Благодаря выпитому чаю и бумажным платкам она скоро пришла в себя. Все это время Бинта о чем-то советовалась с африканками, обступившими ее тесным кружком. Нельзя оставлять ее одну, сказала Бинта остальным. Какое-то время они еще совещались, а потом Бинта подошла к Солен и произнесла решительным тоном:
Пойдешь вместе с нами на зумбу.
Глава 11
Париж, 1925 г.
Бланш вздрогнула под вязаной жакеткой. Альбен прав: ноябрьская ночь пробирала до костей. Холод проникал через кожу сапожек и подлезал под шерстяное пальто. Пронзал все тело, как лезвие ножа. Она больше не чувствовала ни ног, ни отяжелевших, промерзших рук. Пальцы шевелились с трудом. Но шевелить ими было необходимо. Сегодня она принимает участие в шествии команды «Полуночного супа» – новой атаки на голод и холод, которую они с Альбеном недавно придумали. Бланш решила сама проследить, как будут распределяться первые порции супа.
«Добрый вечер, госпожа генерал», – поприветствовала ее женщина-офицер.
Генерал. Бланш никак не могла привыкнуть, что к ней так обращаются. Нет, толики тщеславия она не была лишена, но сам титул вызывал у нее чувство особой гордости, в этом она могла бы признаться. Это было самое высокое офицерское звание в Армии спасения на национальном уровне. И титул, и ответственность они разделяли вместе с Альбеном, впрочем, как и все остальное. В общем, те, кого прежде именовали неопределенным собирательным «Пейроны», точно они составляли некое единство, оказались на вершине офицерской иерархии, став во главе национальной Армии спасения.
Путь их был долог и отнюдь не усеян розами. В годы, последовавшие за их свадьбой, Армия салютистов знавала далеко не лучшие дни. Из-за нехватки средств она едва не распалась. Почти везде один за другим закрывались опорные пункты. Города Франции, а особенно деревни, всячески сопротивлялись движению, возглавляемому английским пастором. И в особенности Париж. Париж, который Бланш любила как никакой другой город. Париж, которого она почти не знала, но где каждый камень мостовой казался ей до боли родным. Из всех битв, которые ей пришлось выдержать на своем пути, битва за Париж была для нее самой выстраданной. Париж, в котором социальное неравенство цвело пышным цветом, где жизнь обездоленных отличалась особой жестокостью и несправедливостью. Битва за Париж станет главной целью ее жизни.
За это время Бланш родила шестерых детей. Верная своим принципам, она не прерывала работы в Армии спасения, продолжая делать сборы в провинциях, за рубежом, не считаясь ни с постоянным недосыпанием, ни со все ухудшавшимся здоровьем. Почти постоянно беременная, она нередко отлучалась с очередной конференции, чтобы родить, а потом, едва оправившись, тут же отправлялась на новую битву.
Что до Альбена, то он, ничуть не изменив своим обещаниям, оставался ее верным и преданным соратником. Он всегда готов был подменить Бланш возле детей, чтобы каждый из супругов мог с полной отдачей исполнять свои обязанности. С годами их союз стал только крепче и слаженнее, они были как два музыкальных инструмента, как два велосипедных колеса, совершающих синхронное движение.
В конечном счете их усилия окупились сполна. После многих лет неудач и отступлений Армия спасения познала период необычайного взлета. Под эгидой Пейронов наступила эпоха грандиозного строительства, осуществления самых смелых проектов. Бланш и Альбен основали Народный дворец в парижском квартале Гобеленов, это был общественный приют для мужчин, оставшихся без жилья, а также женский приют на улице Фонтен-о-Руа. Под руководством генералов Пейронов в провинциях появились новые странноприимные дома и дома общественного призрения: в Лионе, Ниме, Мюлузе, Гавре, Валансьене, Марселе, Лилле, Меце, Реймсе. Пейронам принадлежала идея создания таких проектов, как «Гардероб бедняков», позволявших распределять среди неимущих мебель и одежду, а также «Полуночный суп»: котлы громыхали по ночным парижским улицам, чтобы накормить горячей похлебкой самых обездоленных.
Этой ночью их собралось особенно много; все толпились возле огромного «норвежского котла», покрытого тряпками, что-то вроде примитивного термоса, поставленного на ручные носилки. Выстроившиеся в длинную очередь нищие ждали своего половника супа, который часто был их единственной едой за день. Офицеры Армии спасения тем временем распределяли одеяла и хлеб. Две сотни порций супа для двухсот желудков. Этого слишком мало, Бланш знала. Ведь от голода страдали тысячи. «У меня нет денег», – пробормотал бездомный, отодвигая протянутую миску. «Мы не продаем, мы даем суп даром», – отвечала Бланш, дуя на посиневшие пальцы.
