Хотелось завести долгий, вдумчивый разговор и поддерживать его часами. Хотелось что-то говорить, хотелось, чтобы меня поняли. Или просто посидеть в дружеском молчании.
«Отем».
Ее имя стало ответом на каждый вопрос моего сердца.
Я задвинул эту мысль вглубь сознания вместе с болью, но Пол, обладавший просто сверхъестественным чутьем, снова вытащил ее на поверхность.
– Как дела у Отем? – спросил он. – Уехала в Небраску на День благодарения?
– Не знаю, – ответил я, гоняя еду вилкой по тарелке. – Давно с ней не общался.
«Пятьдесят шесть дней, тринадцать часов и сорок три минуты. Плюс-минус».
– Как жаль, – сказал Пол. – Когда я видел ее на церемонии вручения «Пурпурного сердца», то подумал, что у вас двоих…
– Нет. Она занята. Ей нужно работать над гарвардским проектом.
– Как она восприняла отъезд Коннора? – спросил Пол и тут же покачал головой. – А впрочем, неважно. Как ты переживаешь его отъезд?
– Скучаю, – признался я.
«Это всё равно что лишиться руки или ноги. Потерять часть себя самого. Меня словно еще раз парализовало».
Ма фыркнула.
– Скучаешь, после того как он взял и бросил тебя? Выбросил в помойку годы дружбы?
– Всё несколько сложнее, – тихо проговорил я.
– А по-моему, всё предельно просто и прозрачно. На тебя обрушились самые серьезные тяготы, но ты держишься.
– Я не…
Ма ослепительно улыбнулась.
– Вот почему я так тобой горжусь.
– Перестань это повторять, – попросил я, сжимая в кулаке вилку. – Ты говоришь это по сто раз на дню.
– И что? Это же правда. Невзирая ни на что я…
Я отшвырнул вилку, и она, звякнув о тарелку, упала на пол.
– Господи, Ма…
Мать потрясенно уставилась на меня.
– Что я такого сказала?
– Ничего, в том-то и проблема, – процедил я, и мой бостонский акцент стал почти так же заметен, как ее собственный. – Хоть раз в жизни ты можешь говорить искренне? Правдиво?
Ма смотрела на меня, как на психа.
– Проклятие, о чем ты? Я говорю то, что думаю.
– Тогда посмотри на меня внимательно, Ма. Посмотри на меня, когда я говорю, что ничего хорошего в моей жизни нет. Всё плохо, черт возьми.
Ма откинулась на спинку стула.
– Как ты разговариваешь с матерью? И это после того, как я все силы положила, заботясь о тебе, когда твой подлый, никчемный отец сбежал?
– Миранда, – начал Пол.
– Не утруждайтесь, – рявкнул я на него. – Не пытайтесь сгладить острые углы. Не говорите с ней так, будто она ваша жена, и вы мой…
«Подлый, никчемный отец».
Я не произнес этого вслух.
– Неважно. Забудьте. Забудьте, что я сказал.
– Да уж, давайте сменим тему. – Ма промокнула глаза льняной салфеткой. – Давайте сделаем вид, что сегодняшний чудесный вечер вовсе не испорчен. Ради всего святого, сегодня же День благодарения.
Я с силой провел ладонью по лицу.
– Прости, Ма. – Я потянулся к ее руке. – Извини. Я не хотел.
– Знаете, что мы забыли сделать? – проговорила она, глядя поочередно на меня и на Пола. – Мы забыли сказать, за что мы благодарны. Я начну. Я благодарна за то, что ты здесь, Уэс. Коннор ушел, но ты… Ты всё еще здесь. И я благодарна. Как тебе такая искренность?
Я посмотрел на нее внимательно, попытался вспомнить, как она заботилась о нашей семье после ухода отца. Она одну за другой затыкала дыры в протекающей плотине, чтобы не дать ей обрушиться. Боролась, чтобы мы смогли пережить еще один день, чтобы у нас была крыша над головой; если в те дни у нас в квартире был свет, это было маленькой победой. Если я был жив, мог дышать, есть и говорить, то это было самым главным.
– Всё хорошо, Ма, – сказал я. Мой гнев угас, на его место пришел стыд. – Всё отлично. Просто идеально. Спасибо.
Пол повернулся ко мне.
– Скажу лишь одно. Если тебе нужна помощь, попроси. Это одновременно самая трудная и самая простая вещь на свете. Обратись за помощью.
После ужина Пол и Ма подвезли меня до дома и укатили обратно в Бостон. Я вернулся в свою пустую берлогу; было всего девять вечера, но от усталости все мои мышцы словно сдулись, спать хотелось смертельно.
Я кое-как переоделся в тренировочные штаны и футболку. В ванной я поставил себе катетер и пристегнул к бедру пластиковый мешочек, чтобы не обмочиться во сне.
Потом перебрался из кресла в кровать, укрыл ноги специальным одеялом, стимулирующим кровообращение, и с помощью подушки-валика перевернулся на бок. На коже в области копчика возникло раздражение; если я не буду осторожным, оно превратится в пролежень.
Что за дерьмовая жизнь.
«Попроси о помощи».
Пол, вероятно, имел в виду себя или врача, но был всего один человек, способный мне помочь.
Я зажмурился, сердце болезненно сжалось, но я постарался не обращать на это внимания. Нельзя взваливать мои трудности на Отем, это было бы несправедливо и эгоистично, особенно после того, как я ее оттолкнул. Но одиночество и душевная пустота высасывали из меня жизнь. Я жаждал увидеть Отем, заглянуть в ее прекрасные глаза, увидеть, как в них загораются огоньки, когда она говорила о чем-то интересном. Мне хотелось насытиться ее смехом, а еще лучше, рассмешить ее. Заполнить пустоту в своей жизни ее голосом, который всегда произносит слова с добротой, сочувствием и великодушием.
Я крепче обнял подушку.
Моя способность сочинять стихи умерла, так какая разница, останемся мы друзьями или нет? Мне вовсе не обязательно рассказывать ей правду о тех письмах и стихах, ведь новых писем и стихов не будет. Мне больше нечего прятать.
«Без своих слов тебе нечего ей предложить. Ничегошеньки».
Она говорила, что в моем обществе чувствует себя легко и свободно – возможно, это чего-то да стоит.
Это немного, думал я, засыпая, но это всё, что у меня осталось.
Ϛ.
Утром понедельника пекарня «Белый султан» была набита под завязку. В прошлой жизни я бы наравне со всеми занял очередь, не обращая внимания на толчею. Теперь же я постоянно нервничал, боялся, что задену кого-то инвалидным креслом, чувствовал себя карликом, хотя совсем еще недавно возвышался над толпой.
Теперь, когда я сидел в кресле, на меня почти никто не смотрел.
Чаще всего люди скользили по мне взглядами и отводили глаза. Другие таращились, как будто силились понять, что со мной не так. Некоторые говорили со мной как с умственно отсталым. Мужчины называли меня «дружище» или «приятель». Женщины улыбались с жалостью, придерживая для меня двери, в их глазах никогда не мелькало влечения или обещания.
