Я молчала с минуту, пытаясь понять, что чувствую по этому поводу.
– Отем? – проговорила Руби. – Что думаешь?
– Думаю, я ревную.
– Правда?
– Немного. – Я издала короткий, слезливый смешок. – В смысле, Коннор не хочет со мной говорить. Он бросил меня, и я изо всех сил пытаюсь жить дальше. Но, конечно, я хочу знать, становится ли ему лучше.
– Не знаю, стало ли ему лучше, – сказала Руби. – Мне показалось, он довольно много пил. Виктория уговорила его вернуться в универ этой осенью, а может, просто заставила.
– Я так понимаю, он не хочет дальше учиться?
– Совершенно не хочет. И отказывается говорить об Уэсе – не хочет даже произносить его имя и замыкается в себе, если я завожу разговор на эту тему.
Я закрыла глаза. «Придерживайся своих обетов».
– В любом случае, – продолжала Руби, – я просто хотела, чтобы ты знала, как обстоят дела.
– Спасибо, Руби.
– Мои родители хотят, чтобы я навестила семью в Вашингтоне, но потом я постараюсь добраться до Амхерста. Ты сможешь прожить без меня так долго?
– Сделаю всё возможное, – ответила я, подавляя острое разочарование. Ничего. Чем дольше проживу одна, тем больше времени у меня останется для работы над проектом.
– Ты моя девочка. Люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю. И, Руби, передай Коннору…
– Да?
«Скажи ему, что я скучаю по нему».
– Ничего.
– Ты уверена?
– Уверена, – ответила я. – До скорого.
Мы закончили разговор, но я еще несколько минут сидела, держа телефон на коленях. Мне не нравилось, что Коннор пьет, но я не могла его исправить, а он не хотел, чтобы я пыталась. Он порвал со мной, и единственное, что нужно сделать, – это принять его решение и придерживаться своих обетов.
Я надела черные брюки и белую блузку, села на велосипед и поехала в пекарню «Белый султан». Солнце только-только показалось над горизонтом, но воздух был теплым и пряным. Я катила по Плезант-авеню, которая вела прямиком в центр Амхерста, и мысленно готовила себя к встрече с Эдмоном де Гишем, моим начальником. При виде моего «решительного» лица он за шесть секунд всё поймет, и тут же примется говорить, петь или кормить меня песнями о настоящей любви.
– Здравствуйте, Эдмон, – провозгласила я, кладя свою сумку под прилавок.
В пекарне витали ароматы теплой, сладкой выпечки и свежего кофе. Когда я завязывала на талии фартук, Эдмон вырвался из дверей кухни, распевая отрывок из какой-то оперы. Облаченный в белую блузу, здоровенный француз с черными усами выглядел как пришелец из другой эпохи, где романтика была обычным делом, где мужчины и женщины объяснялись друг другу в любви, и в ту же ночь обручались, и жили в счастливом браке до конца своих дней.
– Моя дорогая девочка! – Эдмон обнял меня, и я изо всех сил постаралась не растаять от жалости к себе. – Я так скучал по тебе.
– Я тоже по вам скучала. Надеюсь, вы не слишком перегружали Фила работой.
Фил Глассман был еще одним сотрудником кафе-пекарни – теперь ему было девятнадцать, и он по-прежнему не привык к ранним подъемам, хотя работал здесь уже больше года.
– Фи! – Эдмон отмахнулся. – Филипп просто не способен перетрудиться. Он вообще почти не работает! – Эдмон рассмеялся, а потом прищурился. – А как дела после поездки? Как твоя любовь, Коннор? С ним всё хорошо?
Я кивнула и начала заполнять бокс для салфеток.
– Ему сделали операцию на локте, но он поправится. И ему не нужно возвращаться на фронт.
– Какое облегчение слышать это. А месье Тёрнер? Как поживает mon homme tranquille? Мой тихий молодой человек?
– Его ранения оказались серьезнее. – Я заставила себя посмотреть в глаза Эдмону. – Его парализовало. Он не может ходить. Врачи полагают, что он до конца жизни будет прикован к инвалидному креслу.
Будучи произнесенными вслух, эти слова обрушились на меня, подобно удару кувалды, и слезы защипали мне глаза.
– Mon Dieu
[1]. – Эдмон приложил ладонь к груди, глядя на меня широко раскрытыми глазами. – Мне очень больно это слышать. Больше никакого бега?
Я покачала головой.
– Больше никакого бега.
Не успела я опомниться, как оказалась в медвежьих объятиях Эдмона, и на этот раз я не противилась. Мне было нужно, чтобы меня обняли.
– Мне так жаль, – сказал Эдмон.
Я кивнула, уткнувшись лбом ему в грудь, потом ответила:
– Он жив. Они оба живы. Это самое главное.
– Oui
[2]. К тому же Уэс – сильный человек. Он преодолеет всё, что ему предстоит, и одержит победу. В этом я уверен.
– Надеюсь, вы правы, – сказала я. – И ради него, и ради Коннора.
Эдмон нахмурился еще сильнее.
– В этих словах мне слышится прощание. Что еще произошло?
Я сделала глубокий вдох и собралась с духом.
– Мы с Коннором расстались, а Уэстону предстоят недели реабилитации. Им обоим нужно сосредоточиться на восстановлении, и я им не нужна.
– Кто это сказал?
– Они так сказали. – От унижения кровь прилила к моим щекам. – Так лучше для всех нас, включая меня. Мои переживания не идут ни в какое сравнение с тем, что они пережили в бою; уверена, для меня сейчас лучше всего сосредоточиться на работе.
Эдмон выглядел потрясенным.
– Работа? А как же любовь? Как быть с ней?
– Вложу все силы в учебу, в свой гарвардский проект.
Эдмон покачал головой.
– У тебя такое романтичное сердце, в тебе столько нерастраченной любви…
– Это неважно.
– Неважно? – Если бы я плюнула в торт, Эдмон и то не выглядел бы таким шокированным. – Ma chère
[3], это самое главное…
– Нет, – возразила я. – Это не главное. Любовь причинила мне только боль. Я беспокоюсь о них обоих, но я должна позаботиться и о себе. И я больше не хочу об этом говорить.
Пару секунд Эдмон изучающее смотрел на меня, потом уголки его рта опустились. В кухне запищала печь, и глаза пекаря загорелись. Он устремился в кухню и вернулся с противнем свежих клюквенных лепешек.
– Поешь, ma chère. Напомни себе, что в жизни есть сладость. Настоящая любовь найдет тебя, и ты не будешь знать боли, только радость.
Примерно год назад Эдмон предложил мне такое же теплое угощение и такие же добрые слова, после того как меня предал мой бывший парень. Тогда я съела вкусняшку и попробовала начать всё сначала. Я встала на край обрыва и спрыгнула вниз, несмотря на все свои опасения, сомнения и боль, а в результате разбилась на кусочки. Дважды.
