– Я сказал, выметайтесь, – выдохнул Уэстон, шумно втягивая носом воздух. – Сейчас же. Вон. Все вы.
Миранда выглядела оскорбленной.
– Ну уж нет, я ни за что…
– Вон, – повторил Уэстон, тяжело дыша ртом.
Писк аппаратов участился.
– Идемте, – сказал Пол. – Уэс хочет побыть один. Идемте, все вы.
Мягко, но настойчиво, не обращая внимания на протестующее кудахтанье, он повлек женщин к двери. Миранда громко возмущалась, мол, какой ребенок откажется от материнской поддержки в трудное время?..
– Отем? – спросил Пол, оборачиваясь через плечо.
– Не она, – выдохнул Уэстон. – Она остается.
Нечто среднее между одобрением и облегчением промелькнуло на лице Пола перед тем, как он ушел. Когда дверь, наконец, закрылась, Уэстон повернул ко мне голову, его глаза были широко открыты и лихорадочно поблескивали. Он был вне себя от паники.
– Я знаю, Уэстон, – проговорила я, наклоняясь ближе. – Дыши.
Он покачал головой, грудь его поднималась и опускалась слишком быстро, дыхание стало прерывистым.
– Я знаю, – повторила я. – Боже, я знаю, только дыши, Уэстон. Ну же. – Я взяла его руку и приложила к своей груди напротив сердца, потом положила другую свою руку ему на грудь. – Дыши вместе со мной. Медленно. Вдох… выдох…
Грудь Уэстона поднималась под моей ладонью в такт моему дыханию, он постепенно успокаивался. Теплая слеза скатилась по его щеке на мою ладонь.
– Знаю, – повторила я, наклоняясь к нему. – Мне жаль. Мне так жаль…
Я его обняла, вложив в это объятие всю себя. Между нами – или, может быть, только у меня – всегда было ощущение, что мы знаем друг друга целую вечность, и это стирало расстояние между нами; даже молчание во время его службы в армии.
«Остальное неважно. Ни тот поцелуй, ни вся эта путаница. Письма, стихи, слова, молчание. Это неважно. Только это мгновение имеет значение».
Уэстон крепко держал меня, цеплялся за мою толстовку, его дыхание стало хриплым. В моей душе вновь всколыхнулся гнев на Коннора. Ведь Коннор очень важен для Уэстона, они были лучшими друзьями. Это Коннор должен был обнимать Уэстона, шутить, развеселить его. А если бы он не нашел в себе сил отпускать шутки, ему следовало бы просто быть здесь, поддержать друга в этот тяжелый момент жизни, когда для Уэстона закрылась дверь в будущее, закрылась, возможно, навсегда.
Уэс отпустил меня и вытер глаза плечом, обтянутым больничной пижамой. Его взгляд снова устремился в потолок. Момент слабости миновал, и Уэстон опять облачился в свою непробиваемую броню. В воздухе словно загудело электричество.
– Ты можешь идти, – сказал он.
– Мне не обязательно уходить…
– Иди. Мне нужно побыть одному.
– Ты уверен?
– Да.
Я вытерла глаза, встала и выпрямилась.
– Хорошо. Если понадоблюсь, я буду рядом. Прямо за дверью.
Уэстон ничего не ответил, просто смотрел вверх.
– Ладно, – пробормотала я.
Я тихо вышла, прошла по коридору, закрылась в кабинке женского туалета и дала волю слезам.
Глава восьмая
Уэстон
Меня перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату, из окна которой открывался вид на парковку и выстроившиеся рядами автомобили, залитые янтарным светом заходящего солнца. Время от времени я задремывал, но в глубокий сон не погружался.
Раньше я думал, что тот проклятый сон про беговую дорожку, преследовавший меня во время службы, предвещал мне смерть в Сирии.
«Я это сделал. Я жив, но моя жизнь кончена, черт возьми».
В миллионный раз за день я напрягся, пытаясь подвигать ногами: согнуть колени, пошевелить пальцами – хоть что-то. Мои ноги перестали мне принадлежать. Я чувствовал, что они на месте, но и только. Прикрытые простыней очертания, два куска из плоти, мышц и костей. Гиперреалистичная скульптура, мертвый груз.
Тревога тяжелой, ледяной дланью давила мне на грудь. Я закрыл глаза и вспомнил утренний осмотр. Врачи держали простыню перед моим лицом, чтобы я не видел, где и чем они меня касаются.
– Чувствуете что-нибудь, Уэс? – спросил доктор Харрис.
Я чувствовал… что-то. Легкий толчок. Щекотку. Обнадеженный, я ухватился за это ощущение и сказал:
– Да. Что-то есть. Я что-то почувствовал. Это хорошо, правда?
Харрис нахмурился.
– Чувствуете боль?
– Нет. – По выражению лица доктора, я понял, что всё плохо. – Сделайте это посильнее. Что бы вы ни делали, делайте это сильнее.
Доктор поднял руку над простыней и показал мне пятидюймовую иглу.
– Я воткнул ее на три дюйма в вашу четырехглавую мышцу.
«Проклятие».
Мне прямо в мышцу воткнули иглу на три дюйма, а я едва ли чувствовал слабое давление, легкую щекотку.
– Попробуйте снова, – сказал я. – Уколите в другом месте.
Врачи кололи еще и еще. Игла входила в мои голень, икру, стопу – и ощущения были те же самые, как будто меня пощекотали перышком, хотя мне полагалось чувствовать боль.
Доктора положили мне на бедро кубик льда, и я почувствовал только слабое давление, никакого холода. Потом к моему колену приложили грелку-подушку – то же самое. Давление, но никакого ощущения тепла.
Неполное повреждение спинного мозга. Меня ждут месяцы реабилитации, чтобы, может быть, в один прекрасный день я смог передвигаться с ортопедическими скобами и костылями. Я представлял, как стану медленно ковылять, шаркая и волоча ноги, перенеся весь свой вес на руки. И это лучшее что мне светит. Более вероятный сценарий: я до конца жизни буду сидеть в инвалидном кресле.
«Теперь ты никогда не догонишь эту машину, Носочный Мальчик».
Врачи меня успокоили, дескать, паралитики вполне способны жить счастливой, насыщенной жизнью, но эти жалкие слова утонули в шуме крови у меня в ушах. Я вперил взгляд в потолок и замолчал. Наконец доктора ушли, но потом вернулась моя семья. И Отем…
Она поддержала меня в момент первого панического горя, но потом мне пришлось отпустить ее.
«Я должен ее отпустить».
Солнце садилось всё ниже. Я снова сконцентрировался на ногах, цепляясь за идею, что могу их почувствовать. Но никакой боли. Если бы я только почувствовал боль в ногах, то, возможно, однажды смог бы поправиться.
На прикроватной тумбочке лежали бумажный блок, ручка, стояли чашки и ваза с цветами – их поставила сюда Отем. Я смотрел на ручку и обдумывал одну идею, когда дежурная медсестра, Джина, зашла проверить, как у меня дела.
– Ужин принесут примерно через час, – сказала она. – Ваш первый прием твердой пищи, если считать йогурт или желе за твердую пищу. Вы голодны?
