Она вдруг опустила флейту, всмотрелась и сказала на чистейшем русском языке, вполне дружелюбно, даже весело:
– А у тебя ресницы шевелятся, так что не прикидывайся…
Я решился и открыл глаза, она как ни в чем не бывало улыбнулась:
– Привет!
Произнесла это опять-таки непринужденно, весело. Оригинально, – пронеслось у меня в голове. Объявиться ниоткуда самым диковинным образом, и самым приятельским тоном: «Привет!»
– Привет, коли не шутишь, – сказал я, убедившись, что голос мой нисколечко не дрожит. Ну, видывали кое-что и поопаснее. Если вспомнить одно из стихотворений Константина Симонова – ничто нас в жизни не может вышибить из седла…
Вот только что прикажете с ними делать? Даже учитывая всю необычность их появления, ситуация ясная: неустановленные гражданские лица в расположении. Отличное знание русского ни о чем еще не говорит: случилось нам однажды взять интересного абверовца, так вот, язык он знал преотлично, даже «ма-асковский» выговор был поставлен. Чистокровный тевтон, но переодень его в цивильное или нашу форму – сразу и не заподозришь. Держа их под прицелом, вызвать караульных?
Ну, такие уж мысли суровенькие в первую очередь пришли в голову – война, Германия, и я сейчас не интеллигентный ленинградский мальчик, а капитан из дивизионной разведки, повоевавший на своем участке фронта, с наградами и легким ранением, какие другие мысли еще в голову придут? Повышенная бдительность – не блажь и не предмет для насмешек, на войне она сплошь и рядом необходимая реальность…
Я решил – успеется. Сделал еще кое-какие наблюдения. Обнаружил источник света – у нее над головой, примерно в метре, висит шарик размером чуть поменьше бильярдного шара – светится не ослепляюще, но ярко, всю комнату залил нерезким светом, чуточку непохожим на электрический, словно и в самом деле – кусочек солнечного дня. И выражение лиц у них разное – девушка прямо-таки лучится любопытством и весельем, а парни выглядят слегка скучающими, довольно равнодушными и ко мне, и к окружающему, будто отбывают некую повинность, не особенно и радующую, ничуть не увлекающую…
– Вы кто? – спросил я, решив попробовать внести некоторую ясность.
– Странники, – безмятежно улыбнулась она. – Путешествуем вот…
Вот так. Война на полмира, а они, изволите видеть, путешествуют, Паганели, Синдбады-мореходы, ага… У этих двух – самый что ни на есть призывной возраст, не похоже, чтобы были хворыми, на вид – годны без ограничений. Странники, мать их в карусель…
Я краешком глаза глянул на кобуру – и она, судя по чуточку изменившемуся лицу, этот взгляд перехватила. Без всякой тревоги или настороженности спросила:
– У тебя там оружие? Вы что, воюете?
– Который год, – ответил я не без сарказма.
Она вздохнула:
– Ну вот, одно и то же… куда ни придешь, вечно вы воюете…
Прозвучало это даже не капризно – скорее уж с ненаигранной грустью, нешуточной тоской, но меня и этот тон взбесил. И то, что ее сей очевидный факт, сразу видно, удручает. Печальница, чтоб ее… Грустно ей…
Но я сдержался, только в уме запустил смачную тираду, от которой мои родители, прозвучи она при них вслух, в нешуточный ужас пришли бы. Война огрубляет даже культурных ленинградских мальчиков из семей потомственных интеллигентов…
И молчал, потому что никакие слова не приходили на ум. Прикажете читать ей лекцию о том, за что мы воюем и с кем? Рассказывать о немецких зверствах? О том, что мои родители и изрядная часть родственников умерли от голода в блокаду, и я даже не знаю, где они похоронены, – где-то в братских могилах на том месте, где теперь Пискаревское…
Не поймет. И ее скучающие спутники не поймут. Сразу чувствуется, что они откуда-то издалека, словно бы и не из нашего мира вовсе, не из нашего времени – сытенькие, благополучные девочки-мальчики из каких-то других, не в пример более мирных и благополучных мест… до них не дошло бы, как ни старайся.
Должно быть, мысли мои, злые и неприязненные, как нельзя ясно изобразились на лице – она вздохнула:
– Ну вот, мы опять не вовремя… Что поделать, всего хорошего…
Держа флейту в левой, правую вытянула перед собой, сделала ладошку ковшиком. Светящийся шарик плавно опустился на ее ладонь и не погас – свет словно бы стал сжиматься в размерах, съеживаться, как знаменитая шагреневая кожа, вскоре я оказался в темноте, и оба парня тоже, а там и ее поглотила темнота, осталась только ладошка с круглым светящимся шариком, затем только шарик, свет сжался в точку, там и она пропала… темнота и тишина, только все еще витает в воздухе аромат незнакомых духов…
Только теперь меня прошибло. Встряхнуло на совесть. Осознал в полной мере всю странность только что случившегося наяву. Страха не было – просто зябко стало. На ощупь найдя кобуру, вынул пистолет, загнал патрон в ствол, стараясь держаться лицом к тому месту, где они только что сидели над полом в невидимых креслах, прошлепал босиком к окну, распахнул на одном шторы.
На улице ночь темная. На моих трофейных – два шестнадцать. Глаза понемногу освоились с темнотой – нет, никого не видно, они ушли… Нашарил спичечный коробок, зажег керосиновую лампу: фасонную, красивую, доставшуюся от хозяина кабинета, – похоже, у них частенько в последнее время отключали свет, лампа так и стояла на столе, а в одном из его ящиков, в тумбе, я обнаружил и полдюжины запасных стекол в красивой коробке да жестяную банку с керосином, удобную, с ручкой и длинным горлышком. (Я ее, когда мы через два дня, как и предвиделось, уходили, забрал с собой, и лампу, стекла и банку, потом не раз пригодилось.) Вид у меня, и не смотрясь в зеркало, был тот еще – босой, в одном нательном белье, наверняка растрепанный, с пистолетом в руке… И тут я совершил небольшое прегрешение: достал трофейную бутылку немецкой вишневой водки, крепостью не уступавшей нашей, налил в родной граненый стакан граммов сто пятьдесят и прикончил одним глотком: и этому интеллигентные ленинградские мальчики давненько уж на войне научились… прожевал конфетку из офицерского доппайка, закурил, сидя у канцелярского стола, – и понемногу чувства улеглись, мысли – тоже. В конце концов, ничего сверхъестественного, никакой нечистой силы, мистики, чертовщины. Странники, и все тут, ни во что страхолюдное не превращались, душу запродать не предлагали, пахло не серой, а приятными женскими духами, пришли – и ушли. У них своя дорога, а у меня своя…
Больше я пить не стал, совершенно не тянуло. Лег, быстро уснул и хорошо выспался, и никому назавтра не рассказал о загадочных гостях – да и потом рассказывал редко, разве что в компании старых знакомых, когда речь заходила о всяких странностях и диковинах, с которыми приходилось сталкиваться лично. Бывали истории, гораздо более захватывающие, чем моя, не в пример диковиннее, а то и пострашнее. И во многие я, признаться, верил – после того, что с самим произошло.
Они так ни разу и не объявлялись потом, и ничего даже отдаленно похожего со мной как-то не случалось. И со знакомыми тоже. На концерты симфонической музыки я так ни разу больше и не ходил, флейту слышал только в кино и по телевизору, стал большим приверженцем авторской, бардовской песни, когда начался ее расцвет уже во второй половине пятидесятых.
