Стоило приехать и отстоять службу, исповедаться и причаститься, как Сухой словно возвращался к себе. К чему-то, что имел от рождения, а потом стал писать, женился, родил сына, искал славы…
Да существует ли это самое “потом”? Или оно ловушка? А настоящий ты сейчас, и ничего, кроме этого “сейчас”, нет? Когда-то в юности он купил в букинисте Евангелие и больше всего поразился фразе, наугад прочитанной: “Се, ангел Господень является Иосифу во сне и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там доколе не скажу тебе”. Он тогда почувствовал это буквально – что ты не один, что за тобой кто-то присматривает, заботливый и умный. Сейчас, спустя жизнь, он почувствовал на себе этот взгляд снова.
Во второе лето, когда жизнь в Москве вошла в новое русло, к нему в Саметь на каникулы перебрались жена с сыном. Они зажили в доме, который сняли на краю деревни, и за лето объездили всю округу. Однажды они добрались до рощи с часовней, каждое дерево в которой росло в память о затопленной деревне (имелись даже таблички). От рощи дорога вела по дамбе в Спас – крайнюю деревеньку с почти полностью разрушенным храмом и остатками большой усадьбы екатерининского времени. Песчаный пляж, сосны, частые и мелкие волны – за деревней начиналось водохранилище. “Как в Прибалтике”, – сказала однажды жена. “Так же мелко”, – пошутил Саша.
Над водой у самого горизонта виднелись зеленые шапки деревьев. Саша перечислял: Богословский погост, Важа… “Какие странные названия”, – заметила жена. “Это не острова, – ответил Сухой, – а бывшие деревни. Что осталось после затопления”. Он показывал сыну: “Вон в той жил дед Мазай. Помнишь? К которому Некрасов приезжал стрелять зайцев”. Сын тянул голову. “Морковкин обещал лодку, я хочу туда сплавать, – сказал Саша. – Ты со мной?” Не отрывая взгляда, сын кивал.
“Приносится в жертву Агнец Божий, вземлющий грехи мира, за жизнь мира и спасение…” Пока отец Константин вынимает частицы большой просфоры, Сухой готовит тепло. Так называют горячую воду, которую добавляют в вино (“…един от воин копием ребра Его прободе, и тотчас изыде кровь и вода”). Частицы – это Агнец, дева Мария, апостолы, пророки, пастыри и все верующие, живые и мертвые. Когда частицы выложены на дискос, а дискос поставлен на алтаре и покрыт – отец Константин берет на руки воздух и возносит его над Дарами. Это молитва о сошествии на Дары Святого Духа. “Бог есть Дух”, – говорит Христос. Стоит осознать это, как все встает на места. Сухой понял это вот как. На этом самом месте, вдруг осознал он, стоял отец Сергий, а до него Сашин прапрадед, и произносили они те же слова, и помогал им старший сын, например, или кто-то из деревни – как сейчас Сухой отцу Константину. Когда отец Константин читает молитву о сошествии Духа, Сухой молится за них. Когда он молится, прошлое сливается с будущим, а время исчезает. Нет времени, нет и смерти, только Настоящее, в котором все живы. Это Настоящее и есть Святой Дух, Истина и Бог. Некоторые богословы называют его Свободой.
За те несколько лет, что Сухой провел в Самети, они с отцом Константином объездили всю область и даже соседние. Это были монастыри и храмы, которых сохранилось много, и все они кое-как жили своей жизнью. Скиты и отшельнические пещеры, обители и погосты, иконы и жития святых и праведников, их населявших, и те, кто населял скиты сегодня, – составляли мир, который много столетий существовал отдельно от внешнего. Эту планету населяли те, кто, как Сухой, бежали от мира. По тому, какой необъятной оказалась эта планета, имена скольких насельников возвеличила и сколько подвигов прославила, становилось с последней очевидностью ясно, что внешний мир никогда и не был местом для настоящей жизни. История этого мира, которую называли “наукой”, была историей “машины” насилия над людьми, “машины” смерти. Однако эта “машина” воспроизводила не только жертв и палачей, но сотни тысяч тех, кто отказывался быть ими. Из века в век огромная часть людей не принимала закон “машины”, который позволял и даже предписывал одним попирать или убивать других, чужих или ближних. Противостояние никогда не заканчивалось, но с каждым витком времени становилось только непримиримее. Когда сосуд времени сужался и оба мира снова сходились в его воронке – было видно, что тех, кто вставал против “машины”, было почти столько же, кто вставал “за”, как будто эта вторая половина “за” существовала только для того, чтобы возвеличилась первая. У истории существовало оправдание, и это были отказники. Из побочного продукта истории, из отщепенцев и неудачников, и изгоев, какими Сухой раньше считал их, они превращались в главный материал истории и соль земли. Людей разных, воцерковленных и буйствующих, бродяжничающих и монашествующих, иногда совсем уже радикального толка вроде беспоповцев, нетовцев, бегунов и пр. – объединяло одно, и это одно было желание чистоты. Это желание было не просто свойственно человеку, а составляло его ядро и суть. Отброшенная или незамеченная – планета, о которой Сухой размышлял все больше, и та чистота, которую веками искали на ней люди, – превращалась в краеугольный камень.
Родственники, его и жены; те люди, с кем он сохранил отношения и кого не отпугивало, каким он стал в Самети; несколько старых, со студенческий жизни, приятелей, давно, оказывается, воцерковленных; но больше новых, знавших о его жизни с чужих слов – все эти люди охотно приезжали в Саметь, поднимались на колокольню и звонили в колокола. Потом одни стояли службу и причащались, а другие гуляли. Они часто отъезжали на берег водохранилища и устраивали пикник, особенно веселый, когда приезжала сестра жены, и дети носились по полю со змеем или фотографировали коров. Но те, кто приезжал в Саметь, останавливались в Костроме и вечером возвращались в город, чтобы проводить время, как привыкли – пить вино и обсуждать женщин и политику, или путешествия. С ними за компанию ехал в город и Сухой, но потом быстро возвращался в Саметь. Он отпирал храм и зажигал в закутке, где когда-то ночевал, свечку. Случалось, он не чувствовал ни слов молитвы, ни отклика, и не было страшнее уныния, которое охватывало его в такие минуты. Все казалось напрасным – и побег, и жизнь, ради которой он бросил Москву. Но иногда слова текли сами, и Сухой становился собой. Он больше ни в чем не сомневался, и эта уверенность наполняла его блаженством. Он обрел это блаженство не в путешествиях или книжном знании, а на сельском кладбище, где были похоронены его предки. Сухой словно стоял в преддверии чего-то безгранично расширяющегося. Ему хотелось сделать в сторону этого расширения еще несколько шагов, раздвинуть границы блаженства. Теперь, когда в Саметь приезжала его семья, он через несколько дней брал у Морковкина лодку и уходил один на остров, а на лето и вообще туда переселялся. Сухой жил в подклете колокольни, который уцелел в земле и который они с сыном понемногу раскопали. За лето они расчистили холм вокруг колокольни, а на следующий год откопали и расставили надгробия. Сухой молился в подклете, а в хорошую погоду на берегу. Когда он молился, он превращался в человека “никто и нигде”, наполненного тем, что искал всю жизнь. Эта свобода заключалась в блаженстве, а блаженство в Слове, потому что только Слово связывало его с Богом и, значит, тоже было Богом, ведь другой связи у человека просто не было. Миллионы слов, которые Сухой написал в прошлой жизни, были написаны словно для того, чтобы избавиться от них и услышать Слово. То, что однажды произошло с ним на острове, он никому не рассказывал, его бы тогда приняли за сумасшедшего. Какой-то храм на Волге, колокола. Толстощекий господин с прорезями глаз, потомок Романовых. А рядом человек в оранжевой рясе что-то показывает гостям на колокольне. Саша. Сюжет по телевизору, крупный план, в титрах “прихожанин”. И где? В деревне под Костромой. Тогда гора словно упала с плеч (Лена даже забыла расплатиться за кофе). Весь день не ходила, летала. Что, если он сделал это из-за нее? От подобных мыслей сердце стучало по-птичьему быстро-быстро. Про село и храм прочитала, а на лето записалась на экскурсию. В Кострому, в Кострому, в Кострому! Краевед со смешной фамилией Зонтиков – два дня по музеям и подворотням. В последний день она сказалась больной и осталась в номере. А когда автобус уехал, вызвала такси. Стрельниково, Шунга, Саметь. Не сказать, чтобы красивое место – дорога разбитая, руины в голубых елках. Но сам храм красивый. Лена привезла с собой его новые книги, это были переиздания. Повод. Стояла на службе с этими книгами под мышкой. Видела как Сухой в алтаре молится. Неприятное чувство, словно подглядываешь за чем-то, тебе не предназначенным. Когда началось причастие, девушка вышла. Она крещеная, но в храм никогда не ходила. Она здесь чужая. Лучше подождать на улице.
