20. Черный монах
Август, 2015
На окнах неплотные занавески, и, когда солнце встает над крышей, Саша просыпается от желтого света. Он встает с кровати и несколько секунд неподвижно стоит внутри куба этого света. Толкает дверь, выходит. Доски под ногами еще холодные и мокрые. За оградой туман и слышно, как на коровах звякают колокольцы. Волга тоже в тумане. Когда Саша идет через кладбище, эмалевые лица на памятниках блестят. За углом, где бочка с водой, Саша раздевается. Он набирает из бочки ведро воды. Вдох-выдох. Р-р-раз!
В комнате аэропорта, куда Сашу Сухого отвели с паспортного контроля, находились двое штатских и немолодая женщина в форме. Ему показали с экрана несколько фотографий. Вы кого-нибудь узнаете? Тон был едва заметно насмешливым. Да. Кого, например? Вот. Кто это? Это Фриш. Кто он? Мой знакомый. А поточнее? У него в Германии фонд, он помогал организовывать литературные чтения. Чем он занимается? Руководит фондом, я полагаю. Вам приходилось выполнять его просьбы? Что вы хотите сказать? Он о чем-нибудь просил вас недавно?
Нет. Вы уверены? Этот вопрос задала женщина. Он посмотрел на ее округлые колени. Фриш просил отвезти картины, ответил он – если это имеет значение. Какие картины? Не знаю, я не интересовался. Это было в Риме, зачем-то добавил он. В Риме! Женщина сдвинула ресницы. Кому? Человеку, который пришел от него. Вы знали этого человека? Первый раз видел (это он сказал прямо в ресницы). Могу я задать вам вопрос? спросил Сухой. Задавайте. Почему вы меня допрашиваете? Это не допрос, развеселился один, а другой обошел вокруг и встал сзади. Чем тогда вызван ваш интерес? Он не знал на кого из троицы смотреть. Тем, что господин Фриш подозревается в нелегальной торговле предметами искусства и старины, ровно сказала женщина. Его данные поступили к нам по линии Интерпола, добавил тот, что сзади. Потом они замолчали. В этой паузе путешествие с переходом через Альпы, Германия и Рим, где Сухой встретил Лену, и Вадим Вадимыч – превратилось в сон. Сном их сделали ироничные голоса молодых людей, на чьих плечах даже в бане, наверное, виднелись бы звездочки. Если будет нужно, мы свяжемся с вами, услышал он. Идите, вы свободны. Он машинально нажал на дверную ручку и не чувствуя ног вышел. Контроль, багаж, перрон, поезд. Страх, который поселился в нем, был почти незаметным. Ты под колпаком, с удивлением понял он. Теперь они будут следить за тобой.
Первой в храм приходит Альбина. Эта немолодая высокая баба с длинными руками – наша староста. Она почти всегда молчит или откашливается, словно хочет что-то сказать. Альбина ставит корзину с цветами перед дверью и отпирает храм. Саша заходит следом. Сыро, прохладно; пахнет перегорелым воском. На чугунных плитах лежат серые квадраты света. Саша снимает ключ от колокольни с гвоздя и выходит. От ворот к нему навстречу идет Валентина. Раньше она была старостой. Они с Альбиной в контрах. Альбина делает вид, что не замечает Валентину. Та включит свет, эта потушит. Альбина цветы расставит, та переставит. Валентина хромая и совсем старуха, Саша только недавно узнал, что они сестры.
Когда Сухой вернулся из Рима, в Москву пришло настоящее лето. Через открытые окна в комнату все отчетливее долетал густой и нежный шелест листьев. По вечерам на футбольной площадке спорили подростки, и Саша узнавал повзрослевший голос сына. Жизнь, обманывавшая весенними оттепелями, выплеснулась на улицы. Город разделся, улицы заполнились беззаботными лицами, а Саша постоянно слышал насмешливый голос. Вы свободны, идите. Свободен? И что дальше? При каждом движении он, как рыба, заглатывал крючок все глубже, и этим движением были его мысли. Может ли он свободно перемещаться и говорить по телефону, например, или переписываться? Очевидно, да; очевидно, нет. Глазок камеры на Сашином компьютере давно заклеен скотчем, и на телефоне тоже. Эту машину с тонированными окнами Сухой видит у себя во дворе каждый день. С Леной они встречаются у Драматурга, но мысль, что квартира тоже просматривается, сводит с ума.
Саша представляет себя и Лену на экране чужого компьютера. Вот они раздеваются, вот любят друг друга. Подобная запись могла разрушить его жизнь, но вместо того, чтобы все рассказать Лене, он стал подозревать девушку. За то время, пока они не виделись, Лена изменилась. Она стала другой даже в том, как любила его. Из книжного она ушла весной, в июле уехала в Италию. Что она делала, пока они не виделись? Лена говорила, ее устроил к себе отец, и снова всё сходилось: её отец был полковник госбезопасности.
Отец Константин говорит, что приход в Самети мертвый. Никакой приход. “На Пасху кто красил, кто мыл? – жалуется он. – Городские”.
“Всю жизнь в колхозе как у Христа за пазухой”. “Чтобы самим что-то сделать – Боже упаси”.
“Не мы ставили, не нам снимать”.
Когда Саша слышал эти его упреки, он отвечал себе по-другому: они не равнодушные, а жестоковыйные. Даже баба Геля, и та чуть что: губы поджала, “обойдусь без вас”. А сама после каждой службы спрашивает: “Зайдешь?” Баба Геля у Саши единственный друг в деревне.
Радио закрывалось, программы одну за другой снимали. Убрали из эфира и “Литературные путешествия” Сухого. Подписывая бумаги, редактор сказал, что до лучших времен, но было и так понятно, что лучших времен не будет. Новая реальность говорила: ты проиграл, ты чужой. Такие, как ты, никому не нужны. Глядя в мутные стекла поезда, на котором он добирался до Костромы, или из маршруток – на трясущийся, как припадочный, ельник – он вспоминал свой переход через Альпы; время, которое навсегда осталось за поворотом. А с этого поезда на ближайшей остановке не слезешь. Направление было единственным, поезд набирал скорость. Только в Самети страх и тревога исчезали.
Утром с колокольни слышен каждый звук. Тут радио, там собачья цепь по доскам. Ведро пустое грохнет. Не такая она и большая, наша Саметь – за храмом дамба, дальше до горизонта водохранилище. Живем на воде, в каждом дворе лодка.
– Мое почтение, господин Морковкин! – говорит Саша. Это на колокольню поднимается его помощник.
Когда из люка высовывается рыжая голова, Саша приветствует Морковкина:
– “И послав оруженосца, царь повелел принести голову его”.
– “И принес на блюде, и отдал ее девице, а девица отдала матери своей”, – отвечает тот.
Морковкин превосходно знает Писание.
– Припозднились вы сегодня, господин хороший! – говорит Саша.
– Я после ночной, – отвечает Морковкин.
Щетина у него рыжая, и брови тоже рыжие. Он похож на деревенского кота. С утра от него попахивает, хотя сильно пьяным Саша его не видел. Морковкин широко крестится и берется за веревки.
– Начнем?
Первый год Сухой приезжал в Саметь только по праздникам, остальное время колокольня молчала, никому не приходило в голову влезать наверх по еле живой лестнице. “А тебе я запретить не могу, – говорил отец Константин, – ты наследник”. Облепленные пометом ступени на лестнице не скрипели, а проседали как стопка промокшего картона. Перила на площадке висели на проволоке, и было такое ощущение, что отпусти веревки – и вылетишь в небо. Когда в Москве его спрашивали, над чем он сейчас работает, он отвечал: “Над колоколами”. Он говорил это с легким сердцем. “Звонарь в сельском храме?” “Прадед-священник?” Было интересно наблюдать за реакцией. Удивление, любопытство, часто сочувствие. Одна женщина, вступившая с Сашей в переписку, даже уверяла, что хорошо знает Саметь. Он читал ее письма, пока она не стала пересказывать свои разговоры с отцом Сергием, его давно покойным прадедом. Все это он со смехом пересказывал жене. “Смотри, затянет тебя Саметь, – говорила она. – Сам начнешь разговаривать как эта сумасшедшая”.
