Рынок, кинотеатр Щорса, Парк культуры – в центре находились главные детские соблазны. По вечерам мы собирались на заброшенной колокольне, мы играли здесь в карты. По правилам проигравший должен был залезть на верхний ярус, но я стал первым, кому не повезло дважды: я не только проиграл, но и сорвался. Список травм был внушительный. Врач сказал, что я уцелел чудом. Мать рыдала. Свои первые каникулы мне предстояло провести на больничной койке. Целый месяц я учился ходить заново.
В шестом классе за прогулы и драку меня решили исключить из пионеров. На общем собрании против выступила только Аня Макаревич. Это было тем более неожиданно, что Анин отец работал в горкоме. После школьного собрания мы вышли на улицу вместе. Судьба снова убеждала меня в неоднозначности своих решений – мы подружились. Я стал бывать у них дома. Вечно голодный подросток из неблагополучной семьи, я был поражен содержимым их номенклатурного холодильника. Красивая умная девочка или сгущенка? Меня привлекало и то и другое. Как большинство девочек нашего города, Аня занималась музыкой. Она решила перевоспитать меня с помощью инструмента. Я сел за пианино, словно эта девочка загипнотизировала меня. Она села рядом. Я поцеловал ее. То, что потом произошло между нами на диване, было ошеломительно. Оказывается, на свете существовало удовольствие куда большее, чем друзья и карты.
В то лето Игорь Гутник наконец-то взял меня в футбольную секцию. Начались тренировки, и мы с Аней перестали видеться. Напомнила она о себе только в августе. Она вышла ко мне прямо на футбольное поле и сказала: я беременна, у нас будет ребенок. Я до сих пор помню ее пристальный, по-взрослому изучающий взгляд. Крики мальчишек, свистки, смех теперь доносились из мира, с которым меня ничего не связывало. Ребенок? Семья? Крутить компоты? А как же соревнования? Мысли мои спутались. Я хорошо запомнил это чувство: что жизнь уже никогда не будет прежней. Мне пришлось повзрослеть за одно мгновение. Жалость и досада разрывали мне сердце, но винить было некого.
На следующий день Аня призналась во всем родителям. Ее мать решила, что мы поженимся, однако Аниному отцу такой родственник был не нужен. Он требовал аборт и хватался за сердце. Он угрожал посадить меня за изнасилование. Я задумался. Между компотами и тюрьмой я выбирал тюрьму. Во-первых, потому что наказание полагалось по заслугам, а, во‐вторых, любой срок кончается (в отличие от компотов). Но тут хмуро молчавшая Аня наконец очнулась. “Никто меня не насиловал, – сказала она. – Я сама хотела”. Потом она сказала, что если “с ним” что-то случится, она покончит с собой.
Шел 1991 год. Сигареты “Экспресс” подскочили у цыган всемеро, и я понял, что пришла пора самому зарабатывать на жизнь. Мы решили поехать в Польшу. На продажу мы везли шахматы, гитары и торцевые головки, которые почему-то пользовались в Польше огромным спросом. Я до сих пор помню мороженое и жареную колбасу, которую поляки продавали прямо на улице. Мои ощущения от нового мира оказались вкусовыми.
Часть выручки я отдал матери, а на остальное накупил шмотки. Красный свитер BOYS, джинсы-варёнки и шелковая рубашка с вышивками – наряд был попугайский, но по тем временам эффектный. В нем я неплохо смотрелся рядом с Валентиной Леонидовной. Она была наша физичка. На уроках Валентина Леонидовна носила мини-юбку и блузку, которая плохо скрывала грудь четвертого размера. То, что она была замужем, не помешало нашему роману. Мы встречались у меня. Физичка приходила после уроков, когда мать была еще на работе. Мы крутили пластинки, которые я привозил из Польши, и занимались любовью на пустых конвертах. Жизнь была прекрасна.
В 1993 году Украина стала независимой и в списке экзаменов появился “национальный язык”. Его мало кто знал в нашем городе, и я провалил вступительный. Впереди ждала Польша или улица, или и то и другое, а потом колония, и моя несчастная мама встала на колени. “Ты пойдешь в ПТУ, ты уже в списках, – сказала она. – Только не спорь со мной”. Я не спорил, мне некогда было терять время. В тот год мой сосед Шептуха купил чистую “шестерку” и нам не терпелось обкатать машину. Мы разбили ее, когда во дворе хлебного пытались повторить трюк из фильма “Каскадеры”. На ремонт “шестерки” мы решили заработать у дяди Коли. Коля лил в гараже пластмассовые значки. На рынке такой значок уходил за трешник, что при себестоимости в 6 копеек давало “добрый приварок”. Так выражался Леонид Рувимович Бруштейн, в прошлом наборщик из типографии, а ныне партнер дяди Коли, толкавший значки на птичьем рынке. Потом подвернулась возможность заработать на спирте, и мы стали возить его из Чернигова, где он стоил полдоллара, в белорусский Гомель, где продавали по два с полтиной. А дальше мой приятель, полузащитник Валя, устроился оформлять документы на постоянное жительство в Германию. Он делал это по линии контингентного беженца. Регулярный молодожен, я стал часто наведываться в Германию и даже выучил язык. Мне нравилась эта страна, хотя я не мог и предположить, что через несколько лет перееду в Бонн на постоянное жительство. Тогда меня вполне устраивала моя Родина.
Я любил свой город, но в конце 90-х мне стало скучно. Одни и те же люди, одни и те же бары. Мордобой, девушки, водка, кокаин… Нам хотелось большего. Мы тосковали по горизонтам. Нас было четверо. Шура продавал на Запад стратегические запасы какой-то химии, пока им не заинтересовался Интерпол, и лег на дно в родном городе. Вторым был мой племянник Горох, только-только демобилизовавшийся из израильской армии и приехавший домой за приключениями. Он умел пользоваться компьютером, неслыханным новшеством. Третий, Витя Князь, торговал в Питере лечением алкоголизма без ведома клиента, пока не столкнулся с реальными бандитами, от которых еле унес ноги. Мы были молоды и бесстрашны, мы знали вкус соблазнов жизни. Кроме скуки, терять нам было нечего. Тогда-то Горох и предложил идею. Я потом часто пытался вспомнить, откуда он взял ее? Подслушал или придумал на израильской гауптвахте? Суть заключалась в том, чтобы расставить конверты на почтовых ящиках в подъездах города – как будто письмо не нашло адресата или потеряно и кто-то из жителей подъезда просто поставил его на видное место. Это было письмо из заграницы. Иностранный адрес, марки, штемпель… Живущий в Канаде человек украинского происхождения обращался в этом письме к старому другу. Извиняясь, что пропал надолго, он обещал все объяснить при встрече, которую он, старый друг, мог бы значительно ускорить.
“Я в местной тюрьме из-за той самой истории, – признавался автор письма. – Чтобы выйти под залог, мне нужны деньги. Знаю, что у тебя их нет, но они есть у меня. Это две последние картины из “Библиотеки Брехта” в отцовской коллекции. Сейчас они у той дуры, с которой я жил перед отъездом. Вот телефоны покупателей в Германии и в Израиле, продай им одну или найди, кому продать сам, а деньги отправь моему адвокату, вот адрес. А вторую картину просто положи у себя до моего возвращения”.
Тому, кто вскрывал чужое письмо и звонил по указанному номеру, мы назначали встречу. Моя девушка играла роль “дуры”. Картины существуют, ободряла она клиента, но они у папы, у которого “этот подонок” (автор письма) занял перед отъездом деньги. Нет, папа не отдаст картины, пока не получит своё. От него или его друзей? Не важно. Называлась цена вопроса – много меньше “стоимости” картин, указанной в письме. Клиент серьезно задумывался: все-таки большое искушение. Поскольку психологический рубикон был уже пройден (чужой конверт вскрыт), клиент решал для начала проверить “покупателя”. На том конце провода ему “подтверждали” сделку наши израильские друзья, и он перезванивал “дуре”. Назначалась встреча, на которой происходил обмен денег на живопись.
