Свернуть куда-нибудь, что ли? Он заглянул за поворот, в проулок, но там было как-то пусто, ничего не манило. А Арбат жил, рычал, двигался. Ладно, дойду до Фёдормихалыча, – Артём двинулся дальше.
В то лето – а было это всего-то год назад, хотя кажется, что все три, пять, десять, – он стал как одержимый. Москва будто приворожила его, и он влюбился, как в первый раз. Нет, даже в первый раз он так не влюблялся, – он прокрутил в памяти лица одноклассниц и однокурсниц, с которыми романы были, не были или только могли быть, и смахнул их одним движением, – нет, ни в первый, ни во второй раз он так не влюблялся – неожиданно, непоправимо, без надежды на взаимность. Необъяснимо, в конце концов. Впрочем, разве любовь бывает объяснима? Химия, дофамин, все дела. Иди, расскажи это десятикласснице, увидишь, что к чему. Да хоть бы десятикласснику. Втюренному, одним словом. Увидишь, что в жизни можно объяснить, а что нет.
Раз в неделю он уходил в свои ночные трипы, как на свидания. Раз в неделю, скрывая ото всех – и даже от себя самого. Он не строил маршрутов, он просто приезжал в центр, выходил и шёл, куда глядят глаза, не задумываясь и не запоминая дороги. Было лето, ночи стояли тёплые, томные, деревья серебрились в свете фонарей. Люди не спали, много людей не спало, и всё равно их было мало по сравнению с дневным городом, и все они казались Артёму сообщниками, соучастниками, – они просто гуляли, они просто радовались, и у них не было и не могло быть дел в ночном центре, они не хотели от города ничего и просто наслаждались им. В этом была радость жизни, которую Артём никогда ещё раньше не испытывал. Он шёл и смотрел, шёл и слушал, шёл и улыбался. Покупал дрянной кофе и шаурму в светящихся ночных киосках, улыбался шалавам на Тверской, а однажды под дождём даже пил с бомжами.
Это было, кстати, здесь, напротив Фёдормихалыча, в арке на углу Моховой, перед спуском на «Боровицкую». Бомжей было трое, у них был портвейн, у Артёма – пиво. Дождь капал с крыши, по Моховой неслись, разбрасывая воду, бешеные от дождя автомобили, бомжи молчали, и Артём молчал с ними, глядя на освещённые, призрачные стены Кремля и Троицкую башню. Сердце упивалось счастьем. Возьми меня, люби меня, я твой, я буду с тобой всегда, только возьми меня, оставь здесь, при себе, рядом. Я хочу тут жить, я хочу тут работать и умереть тоже хочу здесь, с тобой. Боже, какую чушь он тогда шептал! Окосел совсем – с бутылки пива так не косеют. Бомжи только поглядывали на него, но скорее всего, ничего не слышали – дождь лил, как из ведра, Моховая шумела.
Моховая шумела. Он перешёл её по бесконечной подземке, вынырнул со стороны Манежа и пошёл вверх по холму.
Почему-то вот история никогда его не интересовала. Это дурацкое слово – москвоведение, такое несуразное, в рот не вломишь. Нет, история не волновала, как на первых порах романа не волнует прошлое новой любовницы. Вычитывать в интернете какие-то жареные факты, смотреть старые фотографии или, упаси бог, гравюры, ходить по музеям – нет, увольте, не моё. Один раз угораздило записаться на экскурсию. Это было невыносимо. Какой дом когда построили, кто, в каком стиле, кто здесь жил, кто умер… Блин, оно мне надо? Это не о тебе, вообще не о тебе! Это всё про… про… Короче, про другое. Только и запомнил, что про гостиницу «Москва», про эти её разные фасады. Что, дескать, Сталину сунули два проекта, а он возьми да подмахни посередине оба: «Утверждаю». Пришлось так и выполнять. Да и то, почему запомнил. «Эту легенду мой двоюродный дед услышал, когда отсидел и вернулся, а он архитектор, он как раз эту гостиницу строил, и сам же потом эту легенду всем рассказывал, потому что она хорошо всё объясняла. На самом деле, там косяк был, она же на месте старого здания, фасад тяжёлый, оно стало рушиться. Пришлось укреплять, лишние элементы снимать, все эти балконы, эркеры… Но это же объяснять каждый раз не станешь. Вот он и рассказывал легенду про Сталина, хотя сам прекрасно всё знал. Он и сидел же за неё, за «Москву» эту…» Гид рассказала. Сначала саму легенду – потом вот это, про деда. И верь, чему хочешь. Но Артёму именно это и понравилось, вот эта зыбкость и двойственность – в этом и была она, его Москва.
Да, именно в этом, и она такой ему нравилась. В то лето она была молодой, а молодым девчонкам можно перекрашиваться, как хочешь. Хоть в зелёный, хоть в голубой, и ври о себе напропалую, – всё будет мило, во всём будет только свежесть юной жизни, ещё не понявшей себя. И только видя это, сам хочешь жить, так что кружится голова.
И мне хотелось, и у меня кружилась.
О том, что на самом деле она старуха, о мрачных её подземных шкафах, полных черепами и скелетами, о тяжёлом её безумии, о смрадном дыхании, – обо всём это он узнал позже, гораздо позже. И был не рад, что узнал.
Но всё-таки, всё-таки – чего ты от меня хотела?
Он вскарабкался на лысину Лубянского холма и сел на остановке у «Детского мира». Вытянул ноги; ноги гудели. А есть всё-таки в голове туман, так-то не заметишь, а он есть, никуда не делся. Значит, соображаю хуже, чем обычно. Ладно, сейчас можно уже ничего не соображать. Такси вызвать – и домой, в постельку.
Он вскинул руку, посмотрел на часы. Это потребовало концентрации. Стрелки плясали. Сперва показалось, что пятнадцать минут первого, но вгляделся – нифига себе, ровно три! Как там у классиков? Час между собакой и волком. Самое тёмное время.
Потянулся в карман, чтобы достать телефон, но тут послышался странный звон. Не то в ушах, не то снаружи. Звон знакомый, но тут он его точно не ожидал.
Звон и скрежет.
Но прежде, чем звук породил в голове некий образ, он стал громче и ближе, и из-за поворота с Мясницкой, звеня и скрежеща, вывернул трамвай. Один ретро вагон, деревянный, с подножкой, он светился изнутри как полый ёлочный шарик.
Скользнул по дуге вокруг площади и остановился прямо перед остановкой.
Дверь открылась.
Никто не вышел.
Артём видел кепку машиниста. Видел деревянные сиденья. Ступени. Свет жёлтых старых электрических ламп.
Он видел рельсы. Вокруг, по всей площади. Рельсы, которых здесь раньше не было.
Может, просто не замечал?
Повинуясь острому чувству, Артем поднялся, взошёл по ступеням в вагон. Вагон был пустой, светлый. Артём протянул руку и потрогал спинку кресла. Обычная деревяшка. Тёплая. Не пластик. И облупленный, как будто на маршруте каждый день. Музейный экземпляр? Или хорошая копия? Никогда не слышал, чтобы они тут ходили, трамваи. Да ещё ночью. Может, был парад? Или праздник какой? Или это тур, а-ля старинная Москва?
– Гражданин, конечная, – услышал голос – вожатый перегнулся и заглядывал в вагон. – Гражданин, слышьте? В депо еду.
Артём не отвечал. Он не мог ответить. Другое приковало его, похлеще музейного вагона и вожатого в фуражке двадцатых годов – за окном на площади, на лысой макушке холма, где некогда возвышался Железный Феликс, бил фонтан. Небольшая тумба, слабая струя. Она слегка искрилась в свете неяркого фонаря. Шума воды из вагона слышно не было.
Откуда? Артём был здесь сто раз и точно был уверен – никакого фонтана не было. Никогда. Он мог поклясться.
