Нормальный такой юбилей.
Под фантиками обнаружилась плоская галька, – и всё. Камешек, три фантика и кусочек полированного стекла. Детский клад. Целое состояние.
Он положил его в карман пиджака. Притащил стул, поставил в центре комнаты и сел лицом к двери. Вгляделся в пространство, как будто ожидая увидеть собеседника. За окном темнело. Закатный свет наполнял комнату. Перед ним лежала косая, удлинённая собственная тень.
– Стёклышко, камешек, фантик, – сказал Артём тени. Фраза отозвалась где-то в груди поэтическим совершенством. – Стёклышко, камешек, фантик, – повторил ещё раз. – Все сокровища мира. Ладно. Хочешь пугать – пугай. А что ты будешь делать, если я сегодня не усну? Как ты тогда меня напугаешь? Вот возьму – и не…
Он не договорил – что-то завыло с противным звуком, невыносимо громким, как будто где-то снаружи, но в то же время вокруг, над головой. Сердце заколотилось. Инстинктивно, не думая, сорвался с места, выскочил из комнаты – и сразу попал в поток, громкокипящую, орущую, топающую, хлопающую дверями пустоту.
– Подушку! Лёня, подушку бери!
– Мама, я не хочу! Мама, я с тобой! Ма-ма!
– Граждане, воздушная тревога. Граждане, воздушная тревога. Немедленно пройдите в бомбоубежище. Граждане, воздушная тревога…
Выскакивают из квартиры, топают по лестнице – вниз, вниз. Слышно, как ухает дверь подъезда.
– Мама!
Он узнал этот голос. Девочка Зоя, три фантика и стекляшка. Врывается в комнату, и он вкатывается за ней следом, прячась от кипящего людьми коридора.
– Мама! Тревога! Идём быстрее! Где Ира?
– Тише, Зоя. Не кричи. Ириша на дежурстве. Сегодня её смена.
– Мама, тревога!
– Я слышу. Ты считаешь, это можно не слышать?
– Мама, так бомбоубежище…
– Нет-нет, я не пойду. Я никуда не пойду. Мы уже ходили, только клопов принесли.
– Мам, но как… мам…
Слышно, как гудят самолёты.
– Зой, мы остаёмся. Сиди. Просто сиди. Всё, спокойно. Здесь наш дом. Только наш, понимаешь? Они все уходят, потому что они здесь случайно. А для нас – это дом.
– Мама, мы погибнем!
– Ну, значит, погибнем дома.
Артём закрывает глаза. Ужас накатывает вместе с гулом самолётов. Хочется бежать, прятаться. Хочется втянуть голову в плечи. Сжаться. Исчезнуть. Окна! Они хоть зашторили окна? Зачем они остались, зачем?!
Взрыв, далеко, но прокатывает по городу, по стенам, звенят стёкла. Низкий гул, страшный. Он прижимается спиной к двери и чувствует, как гудит дом, содрогаются стены. Он стекает по стене, прикрывает голову руками. Спрятаться, укрыться, исчезнуть. Господи, что же это, что происходит?! А?!
Ноги сами выпрямляются, подбрасывают его, выталкивают вон из комнаты.
А в коридоре суета, толкотня. Нет, гула уже не слышно. Ни самолётов, ни бомбёжек, но что-то другое бродит, будоражит людей. Хлопают двери. Суетливо ходят по коридору, резко переговариваются, передвигают мебель. Достают из шкафов вещи. Набивают ими чемоданы.
– Тёплое, тёплое главное взять, – слышен голос какой-то дамочки через всю квартиру. Волоком протаскивает по коридору, к двери, огромный чемодан. – Лёнька! Ты обалдел совсем? Я кому сказала: никаких игрушек! Брось немедленно!
– Но ма-ма-а-а! – ревёт гадким голосом ребёнок.
– Отцепись сейчас же, паршивец, – шипит дамочка сквозь зубы, вырывая игрушку у сына. Слышно, как трещит и рвётся ткань. Лёнька заходится пронзительным, звенящим криком.
– Что же будет, что будет, – слышится рядом. Идут к кухне. На скандалящую пару не обращают внимание.
– Говорят, они уже в Химках. – Удальцова на кухне. Шурует кастрюлей, собирает посуду с полок.
– Нет, не может быть. Нет, говорят, не допустят…
– Мама, что ты сделала! Отдай! Ты плохая, плохая! – заходится низким, хриплым голосом Лёнька.
– Метро будут взрывать, говорят. Приказ вышел.
– Да не взрывать, а затопют, затопют его. Там же вода, шлюзы – всё затопют.
– У Курского вокзала машину остановили в толпе. Там такое, говорят, творилось: давка, ужас! Кто с чем! И с машины сбросили – нет, ты представь! – целую бочку сметаны! Бочку! Нет, ты можешь представить!
– Бат-тюшки…
– Вдребезги!
– А-ба!
– В окно! В окно гляньте! – истошно кричит Удальцова. – Что это?! Пожар!
– Это книги горят. – Он узнает голос: Зоина мать, входит в квартиру. Слышно, как звенит ключами, обходит сваленные посреди коридора вещи дамочки и её саму, одевающую хнычущего ребёнка. Другой сын, постарше, пинает стену, ему жарко и тошно.
– Петя, прекрати немедленно! – огрызается дамочка. Удары стихают.
– Я сейчас шла: книги там палят, – продолжает Зоина мама.
– Какие книги?
– Сталина. Ленина. «Капитал», – говорит усталым равнодушным голосом.
– Бат-тюшки… Да кто ж это?!
– Эвакуанты. Из большого дома.
– Так зачем жечь-то? Оставили бы…
– Сталина Иосифа Виссарионовича врагу оставить?! – гремит дамочка. – Вы думаете вообще?! Лёнька! Лёнька, шапку надень! Надел быстро! Петя, держи его. Дети, за мной, не отставать.
– Бегите, бегите! – кричит им вслед Удальцова. – Нам хоть комната ваша достанется. Тьфу! – плюёт она.
Зоина мать уходит к себе. Зоя встречает её у двери.
– Мама, а мы когда поедем?
– Наши войска будут отступать, мы с тобой соберёмся и с ними пойдём.
– А Ирочка?
– А Ирочка со своим училищем.
– Она придёт сегодня ночевать?
– Не знаю, Зоя, она не говорила. Может, опять задержат.
Он не входит. Стоит на пороге. С закрытыми глазами оборачивается и идёт, ничего не видя, по коридору. Голоса, голоса. За каждой дверью. Кипит вокруг, в полной темноте, ушедшая жизнь. Хрустит песок под ногами.
А потом всё стихает. Комнаты становятся пустые. Дом становится пустой и холодный. Гремит за стенами, но уже далеко, так далеко, что здесь и не слышно.
Он открывает глаза. Оказывается, дошёл до двери из квартиры. Толкает её, выходит в подъезд.
– Девочка, тебя как зовут?
Зоя. Со жгучим любопытством. Голос гулко звучит в замкнутых стенах. Холодно. Отчего же так холодно?
Вторая что-то жуёт. Отвечает не сразу.
– Тоня. А тебя?
– Зоя.
Что она там ест? Слышно, как Зоя сглатывает, глядя на неё.
– Вы к нам заехали? Будете жить в третьей?
– Нет, мы на Ордынке будем жить. А пока папе дали тут комнату. – Новенькая вздыхает с деланной взрослой грустью. – Ты знаешь, где это – Ордынка?
