– На каком заводе? – перебивает отец. – Ты сказал, на каком?
– Ох, ну, прекратите! Сказал, не сказал. Что я могу сказать, если сам ничего не знаю? Всё, мне некогда, я побежал. Буду поздно! Тсай-тиен!
[1]
Дверь распахивается – а за ней жизнь и голоса. Детский визг – накинулась сзади, прыгнула на спину, мелкая пигалица:
– Лошадка! Ты моя лошадка!
Артём приближается к двери, выглядывает – темнота, еле пробивается свет в перспективе пустого пространства. Голоса звучат, как будто проступают из чёрных стен.
– Тыгыдым-тыгыдым-тыгыдым! – Толя двигается вприскочку, всадница заливается искристым смехом.
– Не лошадка, а конь-огонь! – слышится чуть в стороне голос девочки постарше. Стоит у стенки. Ей очень хочется пуститься играть с ними, с сестрой и большим красивым соседским мальчиком, но она уже почти взрослая, надо соответствовать.
– Конь-огонь, красный конь! – кричит мелкая и поддаёт Толе пятками в бока.
– Зоя, что ты делаешь, слезай немедленно! Ему же больно!
Но Толе не больно, он только смеётся:
– Как пролетарская революция!
– Сам ты революция! Как на картине!
– Какой ещё картине?
– Это мы с Зоей в музей ходили, – говорит старшая. – Там картина выставлена, художника Петрова-Водкина.
– Водка! Фу! Бе! – кричит младшая и смеётся.
– Так, девушки, вынужден вас покинуть, – говорит Толя, и два маленькие ножки шлёпают об пол. – Меня ждут неотложные дела.
– Какие? Какие? Толя, а ты меня ещё покатаешь?
– Непременно! Всё, убежал.
Хлопает входная дверь. Голос старшей удаляется по коридору:
– Зойка, ты несносная!
– А Толя меня носит!
– Ты же видишь, Толя – взрослый, ему неинтересно с тобой играть.
– Он не взрослый! Он хороший! Это дядя Андрей взрослый и злой, к нему подойти нельзя. А Толя хороший.
Они уходят по коридору, младшая канючит, хлопает дверь налево.
Впереди, на кухне, слышны прежние крики – два женских голоса, поливают друг друга грязью. В ванне шумит вода. Чьи-то быстрые шаги мимо – Артём отскакивает в сторону – и к двери:
– Да сколько можно! Не больше пятнадцати минут, вы слышите! Нельзя же так долго мыться! – мужской, истеричный голос. Колотится в дверь.
– Человек со смены вернулся, Андрей Валентиныч, – упрекает его другая женщина, проходя мимо.
– Ну и что, что со смены! А я говорю: больше пятнадцати минут не занимать! Мы все здесь рабочие люди!
– Но ведь метрострой, Андрей Валентиныч…
Медленно, шаг за шагом, Артём идёт по коридору. Старается держаться ближе к стенке, инстинктивно – он их не видит, они не видят его, мало ли. Сзади визг, смех, топот детских ног. Распахивается дверь:
– Чур-чура, чур-чура, не поймаешь никогда! – верещит младшая.
Старшая:
– На кухню не бегай! Маме скажу!
– Что за дети! – ворчит Андрей Валентинович, по-прежнему стоя у двери в ванну. – Были бы мои, драл бы, как сидоровых коз!
Младшая уже ревёт, старшая тащит её по коридору за руку, приговаривая что-то, та упирается; слышно, как шоркают сандалии по полу.
– И где только их мать? – вздыхает женщина у ванной.
– Вы бы лучше спросили, где их отец, – неприятно фыркает Андрей Валентиныч.
– А ведь мы все, говорят, у них в гостях живём, – говорит женщина. – Говорят, это их матери дом.
– Буржуи – буржуи и есть!..
На кухне ор и склока. В большом окне – ночь, свет выхватывает ободранный кусок паркета на полу. В углу – дыра от канализации, старый кран, из которого давно не текла вода. Проломленная печь и труба у стены. Оборванные провода на потолке. Стены кажутся закопчёнными, обгорелыми – или это из-за темноты?
– И нечего, нечего мне своими тряпками в лицо сувать! Нечего!
– Это мы ещё посмотрим, у кого тряпки! Курица драная!
Закрыть глаза. Открыть глаза. Закрыть. Открыть. Нет, орут. Орут, не могут заткнуться. Голоса гудят в пустом пространстве. Артём чувствует, что его начинает колотить. Что-то в теле сжимается, мышцы сводит. Начинается в животе, потом пах, ноги. Открыть глаза. Закрыть глаза. Темнота хоть так, хоть эдак. Пустота. Но с закрытыми глазами она не так страшна.
Открыть. Блестят на полу битые стёкла.
– Эй, дорогие, ну нельзя же так, с утра голова от вас болит.
Другой голос, тоже женский, но ленивый, томный. Только спросонья. Слегка протягивает на татарский манер. Входит в кухню – проходит сквозь него, стоящего в дверях, – идёт к раковине.
– Раннее утро, люди ещё спать хотят…
– Вот, притащилась, мен сине яратам
[2] – не ходи по воротам, – фыркает одна из скандалисток, звенит посудой и спешит уйти с кухни, воспользовавшись ситуацией.
А оставшаяся переключилась:
– Это кто тут хочет спать? Ты, что ли? Нормальные люди по ночам спят, а не шляются неизвестно где! Шалава!
– Э, закрой рот! Я тебе не….
– А вот и не закрою! А вот и не дождёшься! Думаешь, я слепая, ничего не вижу? Как ты нормальным мужикам проходу не даёшь!
– Да кто тут нормальный? Твой, что ли? Не смеши меня, а! Давай, иди, смотри, никто на него и глядеть не…
Какой-то шорох, резкое движение, плеск поды, бьются брызги об пол – и голос этот низкий вдруг взрывается криком, болью, воплем:
– Ааа! Ыыыыы!
Шаги из кухни – и навстречу другие:
– Что?
– Кто?
– Обварила! Обварила!
Кто-то ахает, причитает. Кидается к ней, орущей от боли.
– Удальцова Зульку обварила!
– Что? Как?!
Бегут по коридору, хлопают двери. Толпятся – голоса, вздохи, советы, причитания. Зулька в центре кухни неистово, по-животному вопит:
– Сука-а-а! Убыр-лы-ы-ы
[3]!
– Доктора! Срочно доктора!
– На первом есть! Моисей Генрихович!
– Зойка! Быстро на первый!
– Милицию!
Но уже бегут, уже хотят звонить, и всё что-то говорят, говорят, говорят.
Закрыть глаза. Открыть глаза. Закрыть…
В голове – гул и вой. Его начинает подташнивать.
Вдруг за всем этим – тихие, осторожные шажочки, назад, по коридору.
